Конный двор
Сейчас на прииске, наверное, нет ни одной лошади. Впрочем, если и есть несколько экземпляров где-нибудь на подсобном хозяйстве или у кого-либо из частников, но это не в счет.
В 30, 40 и даже 50-е годы лошади играли заметную роль с жизни поселка и всего производства. Пожалуй, половину всего груза приходилось доставлять с помощью сивок-бурок, и весь персональный транспорт состоял из тех же лошадей. Легковые машины и мотоциклы появились значительно позже, но им нужна какая никакая дорога, а хорошая лошадь под седлом могла доставить седока куда угодно, в таежную глушь, по бездорожью. Не нужно ей ни бензина, ни запчастей – садись и поезжай, а корм – вон он, под ногами травы полно.
Конные двор представлял из себя довольно обширную территорию, обнесенную забором с воротами. Во-первых, там были две большие конюшни. В одной из них стояли, в основном, выездные лошади, закрепленные за специалистами. Там справа и слева от прохода были стойла, в конце – кладовая с запасом овса и инвентаря. Здесь же большой отсек с сеном. Вторая конюшня более вместительная, предназначалась для рабочих лошадей. Там же было несколько стойл для жеребых кобыл. Сеновал размещался на просторном чердаке. Сено туда перегружали с привезенных возов через большой люк. Во время раздачи корма, его сбрасывали в проход и разносили по кормушкам. Это сего заготавливалось в Кеурках и в конце лета или осенью привозили на прииск на баржах или халках.
В общей сложности, как мне кажется, лошадей на конном дворе в те годы было десятков пять или шесть, взрослых и молодняка. Кроме того, небольшое поголовье по три-пять было еще в школе, в столовой, в больнице и в пожарной охране.
Во-вторых, было большое здание, где хранилась сбруя. Там, в большой комнате – хомутной, в стены были вбиты рядами большие деревянные штыри, на которые вешали хомуты, седелки, вожжи – все необходимое, чтобы запрячь лошадь в сани или телегу. Там же на отдельных штырях лежали седла для верховых лошадей. Вся упряжь подгонялась персонально и хранилась строго на своем месте в полной исправности.
В другой комнате этого здания было что-то вроде шорной мастерской. Здесь шили упряжь, чинили её, подгоняли под габариты лошади, делали скромные украшения для кошевок. В обоих этих помещениях царствовал особый дух, особый запах: пахло кожей, острым лошадиным потом, дегтем и махоркой. В отличие от механических мастерских со специфическим шумом, здесь почти всегда было сравнительно тихо, спокойно и буднично.
По утрам и вечера, когда лошади снаряжались на работу или возвращались с работы, на конном дворе стояла обычная суета: крики конюхов и возчиков, понукание лошадей, их фырканье, ржание, стук копыт до досчатым полам конюшен, шум отъезжающих пли приезжающих подвод.
Убрав и вычистив в стойлах, конюхи иногда, если не было срочных дел, сидели в хомутной, балагурили, курили и рассказывали разные байки. К вечеру, когда подводы возвращались с работы, сидеть уже было некогда. Нужно осмотреть лошадей, задать корм, напоить, выездных кроме того, почистить скребками и щетками, осмотреть копыта, не нужно ли подковать.
Кроме того, нужно было следить и за телегами. Их на конном было несколько видов: обычные-универсальные в своем применении, длинные для перевозки бревен, досок, телеги с высокой решеткой для перевозки сена, самосвальные тарантайки, водовозные бочки. Рессорные двуколки для начальства – «американки», ассенизаторские ящики на двух колесах, но они ставились отдельно (понятно, почему). Зимой, естественно, в ходу были сани: розвальни, длинные для перевозки бревен, кошевки и прочее. Все средства транспорта выстраивались во дворе в определенном месте, в ряд, оглобли, стянутые чересседельниками, подняты вверх.
Что и говорить, тележно-саночный парк довольно солидный и содержание его в исправности и полной готовности было трудоемким дело. Ремонт делали сами конюхи. Для этого у них было помещение, соответствующий инструмент и в запасе необходимый, просушенный лес. Во дворе, сложенные шалашом, стояли заготовки из ошкуренной березы для оглоблей и прочих нужд. Телеги и сани здесь, по-моему, не делали.
Однажды мне пришлось побывать на конном дворе в Оглонгах. Там у них было помещение, вроде цеха, где из соответствующих березовых заготовок, предварительно распаренных, гнули на специальном станке полозья для саней. После просушки столяр их обрабатывал, предавал нужную форму, размер, и полозья готовы. После сборки саней их оковывали железом – и в добрый путь! Так же делали колеса разного размера и назначения для телег и экипажей.
В-третьих, особым местом конного двора была кузня. Кузнец и его подручный выполняли не только кузнечные и слесарные работы, связанные с ремонтом телег и саней, а также занимались изготовлением подков и ковкой лошадей. Для этой цели перед кузней стоял горизонтальные станок, состоящий из четырех столбов и двух, укрепленные в них горизонтальных воротов с широкими ремнями.
Внутри кузни стоял едкий запах раскаленного железа и дыма от горящего угля. Там был сооружен горн, в котором горел древесный уголь, раздуваемый, покрытый толстым слоем сажи, кожаными мехами. Рядом возвышалась установленная на толстенную чурку наковальня, лежали всевозможные клещи, захваты, зубила, молоты, молотки и другие специальные приспособление и инструменты, необходимые в работе.
Гораздо позднее во всех кузницах стали применять каменный уголь, а для дутья в горнах установили вентиляторы, но в те далекие годы жгли именно березовый древесный уголь, и раздували его вручную с помощью мехов.
Как-то мне случилось оказаться на месте, где работали углежоги. Мы с двумя ребятами увязались за несколькими подводами, проезжающими по нашей улице, причем в сани были заряжены быки. На санях стояли плетеные корзины в виде больших глубоких коробов. Для чего они были предназначены, мы не знали, и, зацепившись за сани, поехали поглазеть. Довольно далеко от поселка, километрах в четырех за «Камчаткой», рос большой березняк. Вот туда-то и направлялись подводы. Березняка почти уже не было. Распиленные на чурки и поколотые дрова были сложены высокими шатрами. Сверху их обкладывали дерном и засыпали землей. Внутрь сооружение вел лаз. Когда шатер был уложен и плотно закрыт, кто-либо забирался внутрь и поджигал дрова. Затем лаз плотно запечатывался. Горение, вернее, тление, шло медленно, долго без доступа воздуха. В результате чурки обугливались, смола превращалась в деготь, который скапливался внизу. Когда шатер переставал дымить, парить и остывал, тогда землю сбрасывали, а уголь осторожно грузили. Старались его не раскрошить и увозили к месте назначение: мастерские, конный двор. Вот на такое место мы попали, прокатившись на пустых подводах. Дымил один шатер, вместо двух других лежали кучи угля. Дело было в марте и подтаявший снег был истоптан и густо перемазан угольной пылью.
Как же ковали лошадей? Тех, кому предстояло пройти эту процедуры, заводили в станок. Голову крепко привязывали уздечкой к столбу, под грудь и брюхо подсовывали широкие ремни и воротом лошадь слегка приподнимали, чтобы она вела себя спокойно, не билась. Копыто, которое предстояло ковать, крепко привязывали к специальной, вделанной в каждый столб, подставке. Некоторые лошади, особенно молодые, пугались всего этого и стоило немалого труда завести их в станок и прикрутить. Кузнец поочередно поднимал конские ноги, осматривал копыта, проверяя крепление подков. Иногда таковых не было – и не мудрено было потерять их в тайге, на каменистых отвалах, да на твердых дорогах. Подрезав копыта специальной стамеской, выровняв его, кузнец подбирал подкову. Иногда, нагрев в горне, гнул её, подгоняя под размер копыта. Затем, ловко орудуя молотком, прибивал специальные ковочными гвоздями.
Мне по малолетству было жаль лошадок – думал, им больно, когда подрезалась роговая часть копыта и когда вбивались и загибались гвозди. Кузнец работал сноровисто: 20-30 минут и лошадь подкована на все четыре ноги – конюх отводил её на место.
Летом, после окончание рабочей недели, почти всех лошадей отгоняли пастись за село. Нам, пацанам, тоже разрешалось помогать конюху гнать табун и следить, чтобы кон не разбежались. Получив лошадей, мы верхом без седла сопровождали остальных куда-нибудь подальше за Херпучинку и там, забрав уздечки, оставляли пастись. В понедельник рано утром, часов в пять-шесть, дежурный конюх должен был пригнать их назад на конный двор. Бывали случаи, что некоторые коняги отбивались от табуна и их потом приходилось искать несколько дней.
Лошади на конном дворе были самые разные по порода, по масти, по возрасту. Чистокровок, по-моему, не было. Помню, что после войны с Японией к нам привезли полтора десятка низкорослых коняжек, их называли «монголки». Все лошади имели имена, которые были написаны на дощечках, прибитых возле каждого стойла. Мы, дети, хорошо запоминали их по именам, и даже издали узнавали, что за коняга шагает или скачет. Запомнилась рыжая шустрая кобыла по имени Виктрола. Верховой конь, закрепленный за главным геологом, Беглец (сбросил меня). Ленивый флегматичный мерин светлой масти по имени Базик. Никакие силы не могли его заставить его пробежать бегом, даже под горку. Бей его, понукай, а он все также неторопливо переставляет ноги, опустив голову. Однако же он был очень пуглив (наверное очнувшись от дремоты) и на его уздечку одевали шпоры. Имя коня стало синонимом лени в поселке. Помню, как учительница, ругая в классе ученика, говорила: «Как Базик, ленивый и сонный на уроках».
Отличался ростом и силой вороной жеребец Памир. Видимо, за его качество его закрепили за экспедитором по фамилии Березин, который возил золото от драг в контору. Этот Памир ходил под седлом или запрягался в телегу – одинаково был скор и вынослив. Во время поездок экспедитора сопровождал охранник, вооруженный карабином. Золото перевозилось в специальном металлической стакане с завинчивающейся крышкой под пломбой и с ремнем, чтобы носить его через плечо. Иногда экспедитор и сопровождающий ехали верхом, иногда сидели вдвоем в телеге – все зависело от дальности поездки и от наличия дороги.
Однажды я сидел во дворе и что-то мастерил. Неожиданно услышал стук копыт галопом мчавшейся лошади и грохот телеги. Глянул в калитку и вижу: по улице в сторону конного двора несется Памир, пустая телега мотается за ним, а сверху на ней подпрыгивает тот самый стакан с золотом, зацепившийся ремнем за какой-то гвоздь. Что же случилось? Спустя наверное, минут двадцать-тридцать, еле переставляя ноги, весь в «мыле», пробежал хозяин коня Березин, а еще спустя некоторое время, проследовал в ту же сторону и охранник, еле волоча ноги и карабин.
Об этой истории скоро узнал весь поселок. Оказалось, что им надоело ехать шагом, и они стали понукать коня, но он бежать не хотел. Тогда Березин нашел где-то проволоку, привязал её к палке, и получилась жуткая плетка. Вот и огрел ею Памира. Тот от боли взвился на дыбы и рванул так, что оба седока свалились с телеги. Хорошо хоть драгоценный груз не потерялся в тайге вовремя этой сумасшедшей скачки.
Из работников конного двора я помню немногих. Соколов – пожилой мужик, долгое время был заведующим, Подьява – тоже был заведующим, но короткое время, недолго там начальствовал там наш сосед Теселев, конюхом был Козуб – балагур и острослов, иногда что-нибудь высказывал в рифму. Сидя как-то в предбаннике и смеясь по поводу своих мужских способностей, сказал, что в прежние, молодые годы , «жил для ночи, а теперь осталось для мочи». Одно время конюхом работал Колька Антонов – задиристый, баламутный парень, но к лошадям относился хорошо. Был на конном дворе и ветеринарный фельдшер – высокий сутуловатый мужик, он следил за здоровьем своих копытных питомцев.
Вот такие воспоминания остались у меня о нашем замечательном конном дворе и его трудолюбивых обитателях.
Примечание публикатора:
Интересно читать Виктора Глотова, удивляться его наблюдательности и памяти. Я не раз проходил мимо конного двора, но меня не тянуло внутрь, посмотреть, как живут там кони. Единственный раз, когда я был там, и то только во дворе, случился зимой. Как все мои земляки помнят, конный двор был на улице Транспортной, проходящей по распадку вдоль знаменитой горы Дубовка. Зимой ветер надувал сугробы у заборов, и получилось так, что, если ехать на санях с Дубовки на конный двор, можно было далеко улететь с этого естественного трамплина, что мы и делали. А однажды решили скатиться все вместе на санях, в которые запрягают лошадь. С немалым трудом затащили эти сани на полгоры и помчались вниз, в надежде прыгнуть с трамплина. Но сани оказались тяжелые и продавили колею в снегу, и вместо прыжка через забор мы влетели в его. Сидевший впереди Олег Куст принял удар штакетины на себя и потерял сознание. С трудом поставив тяжелые сани на место, мы уложили Олега на наши санки, и повезли к дому. Тут на крыльцо вышла его мать, и, не зная, что сын без сознания, стали кричать на него, чтобы принес воды из колодца. Узнав, что случилось с сыном, стала причитать на всю улицу.
А вот раздувать горн и видеть, как подковывают лошадей, мне довелось под Хабаровском, на подсобном хозяйстве краевой психбольницы в конце 50-х годов. Там была кузня в бывшей китайской фанзе, с дымоходом посредине куполообразной крыши. Сын кузнеца играл с нами, пацанами, и заводил в кузню помочь раздувать огонь своему отцу. Так что весь процесс изготовления подков, и как подковывали лошадей, красочно описанный Виктором, я видел. Ведь на подсобном хозяйстве, где работали преимущественно не буйные психические больные, кони были незаменимыми помощниками.
