Первые увлечения
Софа училась вместе с моим покойным другом Сергеем Бердяевым и у них в классе считалась самой красивой, самой образованной и самой энергичной.. Я, когда прогуливал, иногда заглядывал к ним в школу. Серёга (как я подозреваю), чтобы освободиться от пресса энергичной Софочки, нас познакомил, расписав все мои великие достоинства. У нас возникли романтические отношения. Общим увлечением, конечно, была поэзия. Но кумиры были разные. Она восторгалась Надсоном, Лохвицкой. Странно, но в той, имеющей национальный колорит когорте ее пристрастий почему-то не оказалось Пастернака, поэзию которого я нежно любил. Мы много гуляли, читали по очереди своих любимых поэтов, разыгрывали сцены из Сирано де Бержерака Ростана, спорили.
Как-то она позвала меня домой, сказав, что ее мама хочет со мной познакомиться. Я был человек вольный, и это меня несколько напрягло. Но отказать девушке было нельзя. Совершенно неожиданно в маме Софы я узнал директора нашего районного дома пионеров и школьников. Она меня тоже узнала. Как потом пояснила Софа, - с огромным облегчением. Я в том доме был хорошо известен: выступал за команду по шахматам, настольному теннису, участвовал в конкурсах чтецов, начал заниматься фехтованием, был одним из самых активных читателей библиотеки. То, что я был гоем, мне простили. Но Софа требовала повышенного внимания, и это занимало слишком много времени. Я стал тяготиться и по возможности увиливать от встреч.
На весенние каникулы команда фехтовальщиков Спартака, за которую я выступал, выехала в Питер на соревнования. Как-то вечером, когда мы сидели в гостинице и потихоньку потягивали шерри-бренди, дверь в номер распахнулась, и на пороге возникла Софа во всей своей сияющей красе. Для меня это было полной неожиданностью. Назвать ее приятной - если только из-за впечатления, которое Софа произвела на наших ребят. Но делать было нечего. В свободное от соревнований время мы пару раз погуляли по городу, были в Эрмитаже. В последний день ее пребывания в Питере мы договорились встретиться вечером у Казанского собора и потом посидеть где-нибудь за рюмкой кофе. Что произошло потом - объяснению не поддается. Я прождал ее почти час, она так и не появилась. В какой-то момент мне показалось, что Софа там промелькнула, но была с парнем. Поздно вечером в гостинице мне передали записку: Джен (моя школьная дворовая кличка), объясни, что случилось.
В Москве через Серегу мы обменялись версиями того, что произошло. Софа клялась-божилась, что была на месте встречи, опоздав всего минут на 10, прождала еще с полчаса, после чего поехала в нашу гостиницу для выяснения произошедшего. Что же было на самом деле, так и осталась загадкой. Но наши романтические отношения на этом закончились. Мы иногда встречались по случаю, обычно у Сереги на днях рождения. Последний раз это случилось полтора года назад на его похоронах. Джен, - сказала она, - какие мы были дураки. Вместо того, чтобы целоваться, спорили, чей поэт круче!
В школе мне нравились многие девочки, я тоже не был обделен их вниманием. До третьего класса у нас было раздельное обучение. Потом появились девочки, но их было не много – 8 на 24 мальчика. Были миленькие, были страшненькие. Но какого-то антагонизма не было. Самой симпатичной и тому же отличницей была Наташа Ольховикова. Она не была болтушкой, но умела отбрить приставучих ребят. Конечно же, она нравилась всем мальчикам. Но воспитанные на принципах раздельного обучения, мы держали дистанцию. Среди девчонок были, как говорится, свои в доску, кого можно было и за косичку подергать и снежком запустить, получив в ответ портфелем по голове.
С Ольховиковой мы поначалу робели. Помню на мое двенадцатилетие родители разрешили мне пригласить человек 10-15. Мне очень хотелось, чтобы Наташа оказалась в числе приглашенных. Но перед своими дворовыми и школьными товарищами я не должен был проявить слабость к женскому полу. Поэтому я собрал «производственное совещание» из числа наиболее близких мне ребят. Был задан вопрос, надо ли приглашать девочек? Все дружно согласились, что надо. – Тогда кого? – Эх, веселую бы, - закричал Витька Кац. Дальше было проще. Путем перебора веселых девочек в списке приглашенных очень скоро оказалась и Наташа. Среди гостей женского пола были еще пара одноклассниц и сестра Яши Гринберга. Праздник удался, было весело, мы играли в популярные тогда детские игры: «фанты», «угадай, кто это», «горячо-холодно», «города» и т.д. и т.п. В дальнейшем я не предпринимал никаких попыток сблизиться, и у нас с Наташей были ровные дружеские отношения.
Правда, в классе 7 мы немного подурачились на уроке ботаники. Мы уселись рядом на последней парте, и я с наглой ухмылкой пытался приобнять ее за талию. Наташа со строгим видом шлепала меня по рукам. Наша игра была так заметна, что ботаничка не выдержала и громко меня осадила: - Мясин, не позорьте девушку! Поскольку мы оба были видными представителями мужской и женской части класса, нам часто приходилось выступать на школьных утренниках и вечерах. То я читал стихи на немецком: Kleine weisse Friedenstaube (Маленький белый голубь мира), а Наташа выскакивала на сцену в белой пачке. То мы разыгрывали сценку из Тимура и его команды. Но кульминацией была постановка в 8-м классе нашей словесницей Калерией Федоровной сценок из Барышни-крестьянки. Мы имели бешеный успех, а я дорвался до почти настоящих поцелуев в финальной сцене.
Потом наши дорожки разошлись. Я перешел в другую школу и в свою бывшую 327-ю практически не заглядывал. Это было не обязательно, поскольку с большинством ребят мы постоянно встречались во дворе и прилегающих территориях. Потом года через два я неожиданно встретил Наташу в нашем ближнем магазине («сером», что напротив нашего дома). Она там работала продавщицей, точнее проходила практику. Наташа была из малообеспеченной семьи, отца не было, и ей пришлось оставить школу и поступить в торговое училище, чтобы держаться на плаву. Она была смущена, я от неожиданности тоже. Мы обменялись парой пустячных фраз. Больше я ее никогда не видел.
Во дворе у меня тоже были увлечения. Про Свету Гуру я уже рассказывал. Мне одно время нравилась очень славная девочка – Таня Лушнёва. Она была, аж, на три года младше меня, и мой интерес к ней воспринимала с недоверием. Однако в свои 12 лет она была начитана, неплохо развита, причем не только духовно, но и физически. К тому же она училась в художественной школе при Третьяковке. В тот год в Москве в Манеже прошла выставка изобразительного искусства социалистических стран. Это был период «оттепели» и поэтому на выставке было много произведений, явно не вмещающихся в русле соцреализма.
Одним из самых спорных с этих официальных позиций авторов был знаменитый польский художник и скульптор Ксаверий Дуниковский, а среди его самых обсуждаемых работ – серия «Освенцим», выполненная в экспрессионистской живописной манере. Мы оба посетили эту выставку, и поэтому нам было о чем поговорить. Тане не очень нравилась живопись поляка, ей казалось, что она слишком условна и чересчур символична. Я же зная, что Дуниковский как участник польского сопротивления сам прошел ад Освенцима, старался объяснить ей, что впечатление от картин «Умирающий амариллис» с изображением увядающего цветка или «Рождество в Освенциме» с рождественской (а по нашему новогодней) ёлкой, украшенной подвешенными фигурками заключенных, может быть более сильным, чем если бы тема Освенцима была бы представлена в классической или реалистической манере. Картины Дуниковского заставляют думать, вызывают ассоциативный ряд, а это и есть признак большого искусства.
По моему, мне в чем-то Таню удалось переубедить. К сожалению (подлинные причины этому я так и не узнал), но Таня вдруг прекратила общение со мной. При расставании она высказалась в том духе, что не верит в искренность моих чувств к ней, что она постоянно ощущает мою взрослость и что ей надо больше заниматься и меньше гулять. С тех пор она практически не появлялась во дворе. Спустя год, прогуливая школьные уроки, я встретил Таню неподалеку от Третьяковки. Она шла навстречу с несколькими подружками. Я замедлил шаг. Увидев меня, Таня вспыхнула (а может это мне просто показалось?), но прошла мимо, не останавливаясь. С тех пор я ее больше никогда не встречал.
Практически в это же время я, что называется, ухаживал за Галкой Белоусовой. Она была приятна в общении, очень отзывчивая и как-то немного прямолинейно честна и принципиальна. Она с удовольствием участвовала в наших, в том числе и преимущественно мальчишеских играх, таких, как: лапта, колдуны, казаки-разбойники, салочки. Бегала она неплохо, а рука была тяжелая. Это все ребята на себе испытали, когда она, догнав очередного игрока, от души салила его промеж лопаток. Тогда была популярна песенка: Отчего, почему, я не знаю сам – я поверил твоим голубым глазам. Помню, мы у ворот нашего дома играли в салочки, и я напевал эту песенку. Ко мне подлетел Мишка Фролов: - Ты что, ведь это ты про нее поешь! – показал он на Галку. Глаза у нее были действительно замечательные. Но не смотря на все очевидные достоинства Галины, романа у нас с ней не получилось. Вышло какое-то недоразумение. Я, как потом выяснилось, приревновал ее без всяких на то оснований. Уже после армии мы встретились, поговорили и стали приятельствовать.
Галина помогла мне устроиться на работу в Министерство торговли СССР, где она была секретарем у зам.министра. Потом я перешел во ВНИИ конъюнктуры и спроса, но мы встречались еще долго и почти каждый день – вместе пили кофе в минторговском буфете. Потом она на несколько лет уехала работать в ГДР, после заграницы перешла в другое министерство. Но мы продолжали встречаться. Ходили друг к другу в гости. Но вскоре Галина тяжело заболела и была вынуждена рано уйти на пенсию по инвалидности. У нас было и еще осталось много общих знакомых. Мы часто перезваниваемся, вспоминаем друзей-товарищей, но, к сожалению, все чаще приходится обсуждать потери среди своих сверстников.
Особый случай – это моя влюбленность в подруг сестры. Они все были меня старше на 7-8 лет, но это не мешало быть увлеченным ими. Мне нравились сразу три девушки: миниатюрная, но очень женственная Верочка Винецкая, большеглазая Наташа Поволоцкая и высокая красавица Лена Козелькова. Когда девушки появлялись в нашем доме, для меня наступал настоящий праздник. Они совсем не чурались меня, хоть я и был намного моложе. Чтобы продлить пребывание девушек, я хитрил – припрятывал их шарфики или перчатки, но, конечно, делал это не совсем явно. Эти вещи я накрывал диванной подушкой или украдкой переносил на другое место. Эти дополнительные несколько минут их пребывания у нас дома были для меня мгновениями восторга и счастья.
Елена Козелькова, впоследствии известная актриса кино и театра «Современник», была необыкновенно душевно щедрым человеком. Она была настолько интересна и органична в жизни, что в начале ее артистической карьеры я не мог ее воспринимать как актрису. Она мне казалось жутко неестественной. Потом, когда мы по жизни стали встречаться совсем редко, я уже по-другому оценивал ее работы. С моей точки зрения, самый высший класс она показала в спектакле «Четыре строчки для дебютантки», где сыграла стареющую приму. Спектакль вышел с большими проблемами. Его выпустил второй режиссер Савостьянов (он одно время вел театральную студию в Доме Ученых, в которой я много лет участвовал) после того, как его отказался ставить один известнейший режиссер. Эта роль предназначалась другой великой старожилке Современника Толмачевой, но та тоже отказалась участвовать в постановке. Последняя театральная работа Козельковой, которую мне довелось увидеть в Современнике, была небольшая, но важная роль фрау (у Ремарка фройляйн) Мюллер в постановке «Трех товарищей».
