Карамзин хотя уступал моему дяде в даровании поэтическом, но много был ему полезен своими советами, своими основательными замечаниями, своей здравой критикой. Когда мой дядя написал и прислал к нему из Сызрани, вместе с другими стихами, свою стихотворную шутку Каррикатура, он писал к нему, что посылает ее только для него, а не для журнала. Но Карамзин тотчас понял достоинство этой безделки, заключающееся в верности картины, в свежести легких красок и в естественной простоте рассказа. Он отвечал автору, что эта пиеска из всех лучшая, и что ее-то он и напечатает.
Первая супруга Карамзина скончалась в 1802 году. Карамзин любил ее страстно. Видя безнадежность больной, он то рвался к ее постели, то отрываем был срочною работою журнала, который составлял его доход и был не-обходим для семейства. Это было мучительное время его жизни! Утомленный, измученный бросился он на диван и заснул. Вдруг видит во сне, что он стоит у вырытой могилы, а по другую сторону стоит Екатерина Андреевна (на которой он после женился) и через могилу подает ему руку. Этот сон тем страннее, что в эти минуты, занятый умирающею женою, он не мог и думать о другой женитьбе и не воображал жениться на Екатерине Андреевне. Он сам рассказывал этот сон моему дяде. На Екатерине Андреевне он женился, в 1804 году.
Не было равнодушнее Карамзина и к похвале и к критике: первой не давал он большой цены, потому что его славолюбие было не мелочное авторское самолюбие? второю он не_ возмущался, потому что мелочи не тревожили никогда его философского спокойствия. В его характере было какое-то высокое спокойствие духа, которое мы находим у древних философов. Сердце его могло страдать, но дух не возмущался.
Кстати, о похвале и критике. Когда А. С. Шишков на-писал против нового Карамзинского языка целую книгу: Рассуждение о старом и новом, слоге (1803), мой дядя принес эту книгу к Карамзину и советовал отвечать. Но Карамзин, пробежав книгу, бросил куда-то, где она и осталась. В другой раз, это было при мне, казанский профессор Городчанинов прислал ему печатную книжку: Разбор речей из Марфы Посадницы и еще чего-то из его сочинений, разбор, наполненный похвалою. Та же участь постигла и эту книжку!
Он оставлял иногда без ответа письма, наполненные похвалами уважения, Которые для всякого другого были бы очень приятны; также и присылку к нему книг. Дядя мой, строгий наблюдатель приличий, часто упрекал его в этом. Но это было не по гордости, а потому, что Карамзин не любил пустого труда и берег дорогое время. Нынче некоторые тоже не отвечают на письма, но, во-первых, они не имеют тех прав: это не Карамзины; во-вторых, эта неучтивость так сходится у иных с образом жизни, с их обращением, что, очевидно, она происходит у них от одного недостатка воспитания. Карамзин был выше мелочей, хотя и его дядя мой в этом не извинял; а иные воображают себя выше других, потому что не разберут чужого достоинства,
Карамзин, говоря о русском языке, употреблял иногда вместо правила подобие, которое делало правило очевидным. У одного журналиста в Москве нашел он слово: кормчиев вместо кормчих. Он сказал ему: "Разве вы напиши-те: певчиев вместо певчих?" Что сказал бы он о нынешних помимо и совпадать?
Возвратясь в Москву после нашествия французов, Карамзин жил сперва в доме Селивановского, на Большой Дмитровке; потом на Воздвиженке, в угольном доме Ф. Ф. Кокошкина, против церкви Бориса и Глеба. Я нередко бывал у него сперва вместе с моим дядею, а потом и один, после вторичного отъезда его в Петербург на министерство.
Не было человека обходительнее и добрее Карамзина в обращении. Голос красноречивейшего нашего писателя был громок и благозвучен. Он говорил с необыкновенною ясностию; спорил горячо, но логически и никогда не сердился на противоречия. Вот как изобразил его Жуковский в письме к моему дяде. Хотя эти стихи и были напечатаны вполне в Москвитянине, но помещаю здесь этот отрывок по верности изображения. Это писано в 1813 году; но относится к времени, предшествовавшему 1812 году. Жуковский говорит о доме И. И. Дмитриева, сгоревшем во время нашествия иноплеменников, и вспоминает о тогдашнем его обществе, собиравшемся в его саду, за чаем, под тению широкой липы.
Сколь часто прохлажденный
Сей тенью Карамзин,
Наш Ливий-Славянин,
Как будто вдохновенный,
Пред нами разрывал
Завесу лет минувших
И смертным сном заснувших
Героев вызывал
Из гроба перед нами!
С подъятыми перстами,
Со пламенем в очах,
Под серым юберроком
И в пыльных сапогах
Казался он пророком,
Открывшим в небесах
Все тайны их священны!
Я видал Карамзина в этом виде: с поднятыми перстами и с пламенем в очах. Изображение очень верно! — Эти стихи напечатаны ныне вполне в последних трех томах сочинений Жуковского.
Образ жизни его в Москве был чрезвычайно правилен. Всякое утро посвящал он труду, истории российского государства; всякий день ездил верхом или ходил пешком перед обедом; в 10 часов вечера выходил в гостиную пить чай и принимал тех, которые приезжали к нему на вечер.
