Обращаюсь опять к старине. До Новикова мало было книг для общего чтения: они были редки; и потому между грамотниками простого парода, между купцами, между помещиками и их людьми более нынешнего были известны церковные книги и духовные церковной печати. Поучительные слова свят. отцов Греческой церкви, Минея-Четия и Пролог были всеобщим чтением. Мало-помалу это вывелось с умножением книг светских. А теперь что читает наш народ! — Мне случалось в Москве, проходя мимо читающего лавочника, посмотреть у него книгу. — По большей части Поль де Кок или другие французские романы, из которых они учатся семейному разврату и обману. Из поэзии — одна любимая книга, которой нынче не могут начитаться: Конек Горбунок...
Есть пословица: "По платью встречают, по уму провожают!" Не знаю, провожают ли у нас по уму, но встречают действительно по платью. — Сперва было у нас русское, национальное платье: встречали поклонами, и угощением. — Потом ходили в немецких кафтанах, или в том, что у кого есть: начали встречать с важностию, с почтением и с оглядками. — Потом появились французские кафтаны и фраки: стали встречать первых с тонким приличием, вторых с свободною, непринужденною вежливостию. Теперь все любят свой покой, ездят с визитами в сюртуках и пальто и ни на кого не смотрят; оказывается, что и на них не смотрят, встречают не глядя и никому не оказывают уважения. — В последнее время начали носить уже косматые пальто, по образцу медведей, которые, кажется и называют ours: этих уж совсем никак не встречают! До чего наконец дойдут встречи и провожания, этого не отгадает и сам Нострадамус!
История нашей поэзии делится на три периода. От Ломоносова до Дмитриева: период старого стиля, и в слове и, в формах поэзии; от Дмитриева включительно до Пушкина: период нового стиля и художественности; после Пушкина период произведений без всякого стиля и формы. Само собою разумеется, что лучшие поэмы нашего времени принадлежат тоже к школе и стилю Пушкина; но их немного: они не составляют общего характера эпохи. И во втором периоде оставались люди, принадлежавшие к старой школе. Я говорю о характере периода вообще.
Дядя мой говаривал, что нынешние поэты оттого не пишут длинных торжественных од, что у них дух короток; а я думаю оттого, что ныне дух не тот. Нынче нет удивления!
История нашей прозы, или литературы нашей вообще, имеет тоже свои резкие разделения. Период первый — от Ломоносова и Сумарокова до Новикова: тяжелый слог и слабые попытки составляют его характер, почти бесплодный и неуклюжий. От Новикова до Карамзина: предприимчивость, движение в литературе; появляются дельные книги, памятники истории, умножаются переводы; но слог остается тяжелым, неловким, отчасти неправильным. — Третий период от Карамзина — и до кого же? — до журнала Телеграф, родоначальника нынешних толстых журналов, — эпоха, от которой начался упадок слога, началось искажение Карамзинского языка, окрепшего в его Истории; а вместо Новиковской благородной предприимчивости наступила предприимчивость торговая и поддельная универсальность. Полевой воображал, что он пошел вперед; а он пошел от Карамзина, только в сторону.
В первый раз я узнал Карамзина 5 июня 1812 года, когда я еще был в университетском благородном пансионе. Он приезжал к начальнику пансиона Антону Антоновичу Прокоповичу-Антонскому и пожелал меня видеть, сколько по дружбе своей с моим дядей, столько и по воспоминанию о моем отце. Мне было тогда 15 лет. Я смотрел на него с благоговением: таким уважением я был преисполнен к его сочинениям, которые были мне известны с малолетства; так привык я слышать в нашей семье его имя, повторяемое с уважением к его дарованиям. Пришедши назад в пансион, я записал все, что Карамзин говорил, и сохранил доныне эту тогдашнюю записку...
Карамзин, с первой молодости, был другом моего дяди: по ещё прежде, нежели сблизился с ним, он был дружен с моим отцом. Военная служба в отдаленном краю России, а потом смерть моего отца разлучили их.
Об нем говорит Карамзин в Письмах русского путешественника, в письме от 26 мая 1789: "В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Дмитриеву, нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек открыл мне свое сердце: оно чувствительно — он несчастлив! — "Состояние мое совсем твоему противоположно, — сказал он со вздохом. — Главное твое желание исполняется; ты едешь наслаждаться, веселиться, а я поеду искать смерти, которая одна может окончить мое страдание". Я не смел утешать его и довольствовался одним сердечным участием в его горести. "Но не думай, мой друг, сказал я ему, чтобы ты видел перед собою человека довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого, и жалею. — Оба мы вместе от всего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. По вечерам прохаживались в летнем саду и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал".
Об нем же упоминает он в статье Цветок на гроб моего Агатона. Вот это место: "Я говорил с ним за два дни до кончины его (пишет ко мне любезный Дмитриев) и никогда не перестану удивляться силам души его". "А я за сие удивление никогда не перестану любить тебя, милый Дмитриев". — Это писано 28 марта 1793.
