Есть ли, однако, в России такие элементы, на которые новый монарх мог бы опереться, которые изменили бы идее демократии и захотели бы вновь "под царя"?
На тот вопрос надо, увы, прямо ответить: да, такие элементы есть.
По-видимому, Россия начинает уже завершать цикл и от самодержавия, через революцию и анархию, неудержимо идет к восприятию вновь идеи единодержавия. Недаром я всегда шутил, что русская революция есть точная копия французской, с той только разницей, что та совершалась в почтовом дилижансе, а наша -- в автомобилях и с радиотелеграфом.
Изобретательности мы не проявили почти ровно никакой, и все, что у нас происходит, происходило и там. Разница только в темпе, поэтому и ликвидация близится скорее.
Как мог получиться такой поистине ужасный результат?
Ведь в начале революции вся буквально Россия была единодушна в ее признании. Все торжествовали, все радовались, все ждали и верили в скорое лучшее будущее.
Гидра контрреволюции существовала только в воспаленном воображении митинговых ораторов и питалась лишь тем отсутствием веры в то, что революция действительно пришла, о котором я уже не раз говорил. Ведь недаром даже монархист и правый В. В. Шульгин ходил "брать" Петропавловскую крепость и требовать отречения от Николая II.
Но затем началось постепенное отметание от революции одной группы граждан за другой.
Первыми были офицеры, потом в граждане II-го сорта попали помещики, потом "капиталисты" и весь торгово-промышленный класс. Потом пришла очередь за духовенством, всей интеллигенцией вообще ("буржуи") и, наконец, за "столыпинскими помещиками", т. е. за хуторянами и отрубниками, которых в России, однако, до 12 1/2 миллионов. В ту же кучу попали казаки и даже все хозяйственные мужики. Контрреволюционной объявлена и Польша, восстановлению которой так радовались все хорошие русские люди {Теперь, когда трагические события войны сделали так ясным то, что многими, даже большинством, совершенно не понималось ранее, я с удовлетворением вспоминаю, как я еще в 1912 году среди своих товарищей по Государственной думе высказывал мысль, что у России есть два способа чрезвычайно усилить свое положение настолько, что, быть может, и немцы с нами воевать не рискнут. Эти способы суть: дарование полной автономии Польше и торжественное принятие присяги на верность конституции в Думе. Теперь-то уже каждому ясно, как сложились бы события, если бы рыцарский польский народ получил свою свободу из русских рук до войны, если бы, вместо того чтобы растрачивать силы на безнадежную борьбу с поляками, русский двуглавый орел стоял в бою рядом с белым орлом родной нам Польши, как равный с равным, как брат с братом. Отразилось бы это и на внутренних делах: ведь более культурный польский народ не дал бы разыграться на фронте этой так называемой большевистской гибели. В польском народе стремление к государственности чрезвычайно сильно -- и он, видя гибельность для себя большевистского безумия, нашел бы в себе энергию помочь и русской власти в борьбе с этим явлением.}.
Кто же оказался, наконец, не выброшенным за борт революционного корабля?
Если пересчитать всех исключенных, всех париев и "врагов революции", то, пожалуй, действительно добрыми гражданами Российской республики окажутся только одни неудачники периода до революции, все те, кто при старом режиме не сумел устроить свою жизнь в соответствии со своим аппетитом и находился в конфликте либо с законами экономики, либо с законами уголовными. Думается, что по нынешним временам даже не все промышленные рабочие и сельскохозяйственные батраки безупречны в смысле революционной благонадежности.
Словом, какая-то романовщина навыворот.
А если это так, то можно ли положительно утверждать, что и судьба теперешних увлечений не будет романовской?
Во всяком случае, можно утверждать то, что, если прусский капрал вздумает восстановить на престоле российском императора, то ныне он не встретит того единодушного отпора всей России, который он встретил бы месяцев девять, может быть, даже шесть тому назад.
Тогда подобная попытка вызвала бы взрыв негодования буквально всей России. Ныне немало забракованных граждан просто смолчит.
Прелести самодержавия уже многими исправно забыты, а унижения, оскорбления, физические раны, нанесенные неумеренными представителями революционной демократии, еще очень свежи, еще очень болезненны.
Это еще не монархисты, но и не люди, которые стали бы с попыткой монархической реставрации бороться.
В случае ее возникновения они займут позицию сторонних наблюдателей. Борьбу с ней они признают личным делом только крайней демократии и поддержки ей не окажут.
Этот чудовищный результат расслоения всей России, которая была так единодушна в своей радости свободы, не представляет собою чего-нибудь неожиданного для любого здравомыслящего человека.
Более того, немало народа на этом прямо спекулировало.
Когда, например, группе петербургских дельцов было сделано в середине октября предложение "убрать" Ленина и Троцкого, то они наотрез отказались "сфинансировать" это предприятие. Я думаю, нетрудно и проследить их аргументацию: "Шингарев, Церетели и Плеханов нам куда опаснее, а Ленин и Троцкий скоро вернут нас к тому доброму старому времени, когда так хорошо было ловить рыбу в мутной воде".
Свободное копирование
