В Могилев мы прибыли тоже под общие крики "ура".
Сейчас же мы отправились на автомобилях в город к начальнику штаба Верховного главнокомандующего -- генералу Алексееву.
Считая, что бывшему императору будет легче получить приказ об аресте из рук более ему близкого, военного человека, я просил генерала Алексеева принять на себя эту миссию, и мы отправились, после короткой беседы, обратно на вокзал.
Императорский поезд литер "А" стоял по правую сторону промежуточной платформы. Напротив его, по другую сторону платформы, стоял императорский поезд литер "М" -- вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны, только что прибывшей из Киева, чтобы проститься с сыном.
Бывший император находился у матери. На платформе сновали лица свиты. Почему-то счел нужным подойти ко мне и представиться герцог Лейхтенбергский, бывший командир эскадры миноносцев на Черном море. Затем подошел лейб-хирург профессор Федоров. Мне невольно бросилось в глаза, что у него на погонах выцарапан вензель Николая. Впоследствии оказалось, что это -- только на погонах пальто. Еще бы -- ведь надо было идти пить чай к бывшему хозяину. Профессор Федоров выразил желание передать мне кое-что со слов иностранных агентов при Ставке, и я его пригласил прийти в пути ко мне в вагон, который я тем временем приказал прицепить к императорскому поезду. Когда потом профессор Федоров пришел ко мне в вагон, то оказалось, что на его тужурке вензеля в целости. По приезде я повез профессора Федорова к председателю Государственной думы, чтобы он сам ему доложил сообщенные мне сведения. В Государственной думе профессор Федоров в ожидании, пока его примет председатель Государственной думы, поспешил сбегать в уборную и там выцарапать вензеля и на тужурке. Я рассказываю этот глупый эпизод как образчик того, как ближайшие к бывшему царю лица спешили хамски-пошло от него отмежеваться. На обратном пути нас осаждали депутации от императорского конвоя, от поездной железнодорожной бригады и даже от придворных лакеев и поваров с выражениями верноподданнических чувств по отношению к революции и с просьбою передать Государственной думе собранные между собой небольшие суммы "на дело свободы". Но рекорд хамства впоследствии побила гофмаршальская часть, которая обратилась к комиссару по делам бывшего Кабинета Его Величества, члену Государственной думы И. В. Титову с запросом, давать ли с фермы молоко детям бывшего императора. Это больным-то детям своего бывшего повелителя!
Вот уже поистине как у Островского: "Позвольте мне для вас какую-нибудь подлость сделать".
Конечно, Николай II слишком многое сделал, что бы отвратить от себя сердца своих подданных, но все же ничто не оправдывает этих приближенных к нему лиц, всю жизнь пользовавшихся его милостями, в их стремлении поскорее отмежеваться от своего бывшего барина в дни постигшего его несчастья.
С действительным достоинством держал себя только обер-гофмаршал высочайшего двора, князь Долгорукий, который, кажется, и по сейчас не оставил бывшего царя.
Бывшего министра императорского двора графа Фредерикса и пресловутого дворцового коменданта генерала Воейкова, знаменитого автора "Куваки" -- скверной ключевой воды, которую бывший министр путей сообщения С. В. Рухлов, чтобы иметь "руку" при дворе, всучивал насильственно русским путешественникам на всех станциях и в вагонах-ресторанах, в Ставке уже не оказалось. Они уехали еще раньше нашего приезда и были впоследствии арестованы в дороге.
Из лиц государевой свиты мы решили не брать с собою только адмирала Нилова, пользовавшегося дурной славой в народе. Когда я его потребовал к себе, то предо мной предстал, руки по швам, старик с лицом пропойцы и трясущимися руками и тихим голосом отвечал по-военному: "Слушаюсь".
Он был просто жалок, этот старик, который, однако, тоже имел на совести немало зла, принесенного России. Он тоже был членом той банды, которая десятилетиями старалась деморализовать и душить страну и в результате дала нам эту Россию без характеров, без грамотных и честных граждан, а лишь до предела озлобленных за долгие годы страданий людей.
В окне вагона императрицы виднелся ее силуэт -- женщины в черном с белым платком у глаз. Видно было, что они прощались.
Бывший император выскочил из вагона императрицы на перрон и быстрым, бодрым шагом пошел наискось к своему вагону.
На лице у его совершенно не отражались трагические события, которые им переживались. По-видимому, все окружающие были больше взволнованы, чем он.
В живописном костюме собственного Его Величества конвоя, в лихо заломленной набекрень папахе, с закинутой назад головой пронесся он по перрону, на ходу козыряя небольшой, в два-три десятка людей, кучке, собравшейся к тому времени на перроне.
Бросился было к нему поцеловать его руку адмирал Нилов, но он, не остановившись, с видимой брезгливостью вырвал свою руку.
Вслед за императором в вагон вошел генерал Алексеев. Через несколько минут он вышел обратно на перрон с постановлением Совета министров в руках, которое и вернул мне. Акт объявления бывшего императора лишенным свободы состоялся.
Попрощавшись с генералом Алексеевым, я прошел в свой вагон и приказал двигаться.
Люди на перроне -- несколько дворцовых и железнодорожных служащих и два-три солдата -- с генералом Алексеевым во главе молча провожали нас глазами. И это молчание преследовало нас вплоть до Царского... Только завидя меня у окна заднего салона-вагона, люди молча козыряли или снимали шапки: народ точно чувствовал, что везут мертвеца.
