Фото: мама. Бея. 1950
Лика родилась в 1959 году, родители очень надеялись, что будет мальчик, папа хотел сына. Мама в роддоме не смогла скрыть своего разочарования, она заливалась слезами и отказывалась кормить ребенка. Врачи нажаловались на неё мужу, он показал ей в окно кулак, и это очень помогло маме в преодолении психологического барьера: Лариса была принята в семью. Дело в том, что у папы был отрицательный резус-фактор крови, и мальчиков мама выносить не могла из-за очень сильного токсикоза.
Мамино поведение в этой ситуации для меня чрезвычайно странно: у мамы было особое отношение к детям, - и к своим, и к чужим. Самым важным в жизни для неё были дети, к ней подходит характеристика Герцена какой-то героини из книги «Былое и думы»: «Она была богата детьми, она была счастлива детьми». Я бы сказала, что другой радости, кроме своих детей, у мамы не было, мы были смыслом её жизни.
Больше того, когда в начале шестидесятых шло бурное освобождение африканских колоний от своих метрополий и образование чуть ли не ежедневно новых государств, в Советский Союз в детские дома привозили много негритят. С маминой подачи родители хотели взять одного в семью, уж не знаю, что их остановило.
Наши имена отец периодически переделывал на мужской манер, о сыне Олеге он сообщал в письмах до последнего дня, а мы - три его дочери, пока не появились зятья, таскали с ним бредешок по глинистому дну Чумыша.
Между Олей и Ликой удачно вписалась соседская Маринка Жежеренко. Так они и росли, - троицей – наша дверь и дверь соседей не закрывались. Мама не работала, пока в школу не пошла младшая из нас: в сад нас отдавать не хотели. Если Маринка болела или её садик был закрыт на карантин, тётя Женя, педиатр по профессии, уходя на работу, просто запихивала её к нам в дверь, иногда – в пятнах зелёнки, однажды наголо стриженую.
Лето – само собой – вся тройка проводила у бабуси в Апанасе, и, хорошо, если Маринкины родители на «Волге» (дядя Володя Жежеренко был начальником цеха на Запсибе) за лето хотя бы раза два навестят свою дочку.
Однажды папа приехал в Апанас, а там бабуся уже искала трёх девочек, они куда-то пропали. Бабуся расспрашивала соседского мальчишку Вовку, не видел ли он их. Вовка, раздвинув руки, сказал, что они ушли «вот с таким». Бабуся долго перечисляла разные предметы, пытаясь выяснить, с чем же они всё-таки ушли.
– С ножом?
– Нет!
– С топором?
– Нет!
Потом она догадалась спросить: «А у вас-то есть «такой»?». Вовка кивнул, нырнул под кровать и вытащил чемодан. Все стало ясно. Отец понял, что ему не померещились из окна автобуса в траве знакомые платьица.
Он сел в тот же автобус, который теперь отправлялся в город и попросил шофёра остановить, когда дети будут голосовать. Дверь открылась, первой на ступеньки поднялась Оля и тут же скатилась с них, получив по попе, второй была Лика; Маринка уже не стала подниматься, но когда папа вышел из автобуса и все двинулись в сторону дома, она сама задрала платьице, и отцу пришлось вложить и ей.
Инициатором побега была Оля – старшая и лидер в любой компании, и у них хватило ума не идти в деревню, а перехватить автобус на дороге.
Бабуся, конечно, уставала с ними, наговорила лишнего, а дети переносный смысл не понимают.
После Братска папа работал начальником участка, в так называемой спецконторе. Эта организация обслуживала шахты, в отработанные забои подавалась размытая глина, она заполняла пустоты и предохраняла от обвалов.
В огромном глиняном карьере стояли мощные водяные установки, стреляющие водой на большое расстояние, а электрическая часть, моторы были почти в черте города, - на участке.
Там всегда был сильный шум, чтобы поговорить, приходилось выходить на улицу. Много лет, когда уже не было никакой необходимости кричать, папа сохранял привычку очень громко разговаривать по телефону.
Зимой в районном доме культуры для детей устраивалась ёлка, за которыми в Апанас обычно ездил папа. Я помню один год, когда с такой ёлки из Куйбышевского района домой всех нас троих папа привёз на железных санках с высокой гнутой ручкой: младшие сидели, а я стояла на полозьях сзади. Всю дорогу он вёз нас без рукавиц, руки у папы не мёрзли даже в мороз, даже держась за железную ручку. Рукавицами он не пользовался.
Однажды мама и мы трое были у соседей. К ним в дверь постучал какой-то нищий, опирающийся на клюку. На нём была старая одежда, дрожащей рукой он просил милостыню. Тётя Женя растерялась, а он, воспользовавшись этим, нагло тесня ее, прошёл в кухню и сел на диван, ожидая угощения.
Лица у всех были вытянутые, нищие тогда в квартиры не вваливались, было как-то неприятно от присутствия этого свидетеля другой, неблагополучной жизни.
Лика, тогда лет шести, двинулась к нему ближе, уставилась на руки и, переведя изумлённый взгляд на лицо, ахнула: «Папа!». Больше его не узнал никто. Загримироваться ему помогла бабуся, даже зубы сделали из картошки; узнать было невозможно, выдали только руки. Судя по всему, в отце тоже пропал артист.
В школу мы все пошли в одну – в двадцать пятую, она была во дворе. Когда пошла учиться младшая из нас, мама недолго работала завхозом в пединституте. Я любила бывать в её кладовых, где можно было найти даже чучела птиц. Потом папина спецконтора вошла в объединение шахт «Южкузбассуголь», и мама стала работать там же – нормировщиком по труду: двадцать лет стажа и двадцать благодарностей в трудовой книжке. Бульдозеристы, которым она закрывала наряды, всегда знали, когда она в отпуске - в этот месяц они получали меньше.
Папа был профсоюзным лидером, у мамы была касса взаимопомощи. Такие кассы существовали тогда на многих предприятиях, в эту общественную кассу вносили учтённые взносы, при увольнении деньги забирались. Это был маленький фонд, из которого можно было взять деньги в рассрочку на покупку, поездку или другие нужды.
Мама была должна в эту кассу практически постоянно, она старалась нас хорошо одевать. Однажды она принесла и поставила на стол купленные для меня у цыганки финские синие кожаные сапоги за немыслимую тогда цену - 250 рублей (если бы их можно было купить в магазине, они стоили бы рублей 60). Я только охнула и села, а она сказала: «Бери, а то и не поносишь». Мне до сих пор жаль, что эти сапоги износились.
Папа не контролировал, как мама распоряжается деньгами. Тётушка Миля однажды попыталась внушить брату мысль, что хорошо бы иметь какие-то накопления, возможно, и сепаратно от семьи. Отец как отрезал: «Нина – хозяйка, пусть распоряжается, как хочет».
Перед приездом тётушки к нам в гости было уже неловко от отсутствия в доме приличной обстановки, и у нас появился большой шерстяной тёмно-бардовый палас, что-то из мебели. Оля, глядя на покупки, хихикала: «Что, едет золовушка – змеиная головушка?»
А мама полушутя наставляла своих молодых сотрудниц: «Мужчин надо беречь, им не обязательно знать о всех женских расходах». Папа в расходы и не вникал, мамин новый наряд он мог похвалить, когда она в этом платье мелькала перед ним уже с месяц.
Молодые девчонки постоянно крутились около мамы, что злило её начальницу, которая с раздражением спрашивала: «Что общего может быть у Вас с молодежью?»
В прошлом году я встречалась с Галией, которая вспоминает себя девчонкой в резиновых сапогах из нищей татарской семьи, пришедшей молодым специалистом в «Южкузбассуголь». Сейчас она – заместитель директора шахты по экономике. Галия боготворит мою маму, эта теперь не молодая, умная и богатая женщина гордо заявила мне: «А я за десять лет работы стол к столу с Ниной Петровной получила от неё больше, чем ты».
Моя мама для меня - настоящая загадка: как могла появиться эта космического масштаба женщина в простой семье с простыми понятиями, у простых полуграмотных родителей, двое других детей которых стали алкоголиками и имели очень неблагополучные судьбы.
Два самых сильных знака в её гороскопе, - Дракон и Лев – ничего не объясняют. И почему эта, и внешне и внутренне богато одаренная женщина, была лишена каких-либо амбиций, тщеславия, всю себя отдавала только семье и детям. Воз она тащила огромный.
1978 год, маме пятьдесят, она работает. Оля учится в мединституте и живет с мужем в Кемерово, оставив трёхмесячную дочь на маму и свекровь. Я развелась с мужем и вернулась с Юрой к родителям. В этом плане, пожалуй, только Лике не в чем упрекнуть себя, они с Валерой всегда живут самостоятельно, но тогда ей только 17 лет, она помогает растить племянников.
Большой дом в Апанасе; зимой он стоит закрытый и холодный, но с ранней весны до поздней осени требует внимания и забот, иногда ремонта; огромный огород, - не чета дачам. Только помидор мама садила больше двухсот корней, огурцов выращивалось столько, что однажды даже я, будучи в хорошей должности, попыталась продать ведро на базаре, чтоб не пропали, но увидев знакомых, спряталась за других продавцов.
Осенью наше хозяйство можно было принять за небольшой консервный цех. У мамы иногда подкашивались ноги, но никто из нас никогда не услышал: «Дети, вы уже выросли, устраивайтесь, как можете».
Однажды она пошла днем усыплять Юрика, в надежде самой немножко полежать. Читать она не смогла, проваливалась в сон и машинально бормотала, что попало. Внук раз толкнул её в бок, другой, потом сказал: «Как сейчас дам вот этим Гобиком по голове», обнял свою игрушку, рывком повернулся к стенке и уснул. Мама вернулась в летнюю кухню и сползла по дверному косяку от смеха: сон как рукой сняло.
