Семейные заботы

Глава XXII. Семейные заботы

 Всегда озабоченный нами, Леля особенно и радовался и заботился о результате поездки Оленьки заграницу. Радовался, что тетя сменила Женеву на Ниццу, "где гораздо веселее, теплее, светлее, чем в Женеве, так что пребыванием там вполне достигается цель поездки. Очень рад, что Оленька начала лечение (глаз). Благодарю ее за карточку. Все находят ее красавицей. Тетя Софи совсем расхвалила ее лицо"... и далее. "Теперь я гораздо покойнее насчет того, что вам не скучно, что у тети есть русские газеты, у Оленьки -- известного рода оживляющее разнообразие... Я слава Богу здоров и весел; пока занимаюсь с усердием и энергией". Впрочем, опасения Лели за скуку в Женеве были совершенно напрасны. Хотя с лица земли исчезла вся переписка наша и все записи о пребывании нашем заграницей и в Тифлисе (а они были, и запись о Тифлисе -- сплошной роман...), но мне помнятся очень, очень оживленные рассказы тети и Оленьки о семье Винклер, об О. Н. Деконской, приехавшей лечить и учить дочку свою. С ней была и матушка ее Шауфус, которая необычайно забавно выходила в коридор пансиона и хлопая в ладоши кричала по-русски -- девушки! Думая, что вызывает таким образом женскую прислугу. То были "наши" -- Саратовские, соседки наши. В Женеве же зимовала и столь любимая еще дядей Лелей -- Варвара Алексеевна Столыпина, ставшая после перехода в католичество Comtesse du Vatican {Графиней Ватикана.}. Она целыми вечерами слушала пение Оленьки, которой голос, поставленный тетей, становился просто чудесным. Но главным интересом в этом пансионе Реймона и для тети и для Оленьки была встреча и знакомство, обставленное совершенно необычайно, с семьей Капнист. Отношения с ними стали самые тесные, дружеские и длились всю жизнь. В таком интересном обществе было мудрено скучать.

 "Заграничная поездка не будет отравлена в конце,-- писал он тете {6-го февраля 89 г.}. -- Это, конечно, очень приятно, но неприятно письмо крестьян -- слышать не хотят о надбавке". Тревога его о получении аренды в срок и надбавки ее вызывалось тем, что весной кончался арендный 3-х летний договор с крестьянами. Между тем тетя Софи, у которой в Липягах был смежный с нашим участок, только что сдала его на три года, подняв аренду до 6 р. за десятину и очень советовала и нам надбавить также, в виду того, что аренда у нас не поднималась с 60-х годов {Получалось менее 4-х рублей за десятину.}. "Думаю, что это не будет прижиманьем с нашей стороны, для нас же это было бы большой поддержкой в виду того, что именье заложено",-- писал Леля. Но Липяговские ни о какой надбавке не хотели слышать. Их аренда была в 2 т. {За 540 десятин.} Леля писал им о 2 й т. Вопрос этот очень занимал его, потому что получение лишних 500 р., конечно, очень бы облегчило наше положение. Но он надеялся еще убедить крестьян, решаясь нарочно съездить к ним в Липяги, и его только удерживал вопрос о надвигавшемся экзамене, о чем он подробно писал тете {8-го февраля.} после повторения все о тех же денежных делах. "Теперь мне очень интересно знать, как вы распределите остающееся время заграничного пребывания: поедете ли куда-нибудь? Я бы поехал в Италию или в Триест к Адриатическому морю. Я совершенно здоров, даже цвету: чувствую прилив сил и работаю как вол: говорю это не в похвальбу себе, а скорее в укор. Ни минуты не имею свободной: более Уз рабочего времени идет на экзамен, но не смотря на все мое усердие, я этой весной освобожусь только от главного предмета, а на осень останутся второстепенные: летом придется все-таки заниматься ими, хотя сравнительно с главным экзаменом, они представляются мне пустяками. В это воскресенье твердо надеюсь увидеть Тихонравова: дело в том, что я почти совсем готов по его программе, прочел или проштудировал (с конспектами) всю сотню рекомендованных книг. Но я не в состоянии выйти на экзамен при столь неограниченных требованиях, которые предъявляет программа; я хочу предложить ему указать мне на какие-нибудь 5 или 6 вопросов, которые будут мне предложены, чтобы мой ответ мог быть подготовлен и осмыслен. С его стороны это будет уступкой, но собственно я требую этого как должного, во 1) потому что я все равно готов по всей программе, во 2) потому что главным предметом моих занятий является не литература, а язык, и несправедливо требовать с меня того же, что требуется с тех, специальность которых литература и которых поэтому совсем почти не спрашивают по языку. Надеюсь, в следующем письме буду иметь возможность написать о своих переговорах с Тихонравовым". Вскоре затем он действительно мог сообщить тете, что застал своего неуловимого профессора.

 "10 февраля 89 г. Милая тетя. Пишу в хорошем настроении духа: был у Тихонравова и теперь все решено; экзамен в конце апреля или начале мая; он сам уговаривал не откладывать, в виду возможного своего выхода из университета в сентябре месяце. Работы осталось мне не очень много, но я радуюсь, что успею кончить ее, не надрываясь. На лето останутся пустяки: иностранная литература и славянские языки, что я и сдам в сентябре... Великий Пост и апрель употреблю на сосредоточивание себя для связных ответов и для повторения своих конспектов: я устроил так, что вопросы будут поставлены не особенно раскидистые. Я счастлив, что горизонт мой проясняется, и если устроится так, как пишу теперь, не буду раскаиваться в том, что тянул с экзаменами. Мне весьма приятно видеть, что все стараются помочь мне, никто не ставит затруднений: приятно не для корыстных целей, а так для душевного покоя и нравственного удовлетворения..." С этих пор Леле стало веселее на душе. "Дрожу только перед мыслью, что вдруг что-нибудь задержит, и тогда опять отчаяние, мрак и неизвестность на душе" {7 февраля 89 г.}. Но все же еще беспокоился о неизбежной поездке в Липяги, вопрос о котором Леля писал тете {Я навещала ее в П-бурге в институте.}: "Сегодня только что вернулся от Ивановых. Прихожу -- и каково мое удивление и вместе с тем радость (чему, собственно, сам не знаю), увидев там дочь Станислава Козена -- Марию: во многом напоминает Оленьку, особенно походкой. Приехала она с матерью, которая мне положительно антипатична, на две недели, и во мне так сильно заговорили родственнее чувства, что собираюсь к ним опять в следующее воскресенье". В то же время Леля в этом письме сообщал о семейной драме у Мацневых: вторая дочь, хорошенькая 18 летняя Анна Федоровна, бежала с одним офицером (Арцыбашевым); Леля был поражен сердечностью и великодушием Елизаветы Антоновны, занявшей 5 т. для реверса, чтобы дать им возможность обвенчаться, тогда, когда родители, занятые хозяйством в имении, не двинулись и только прислали сказать, что вычеркивают дочь из числа своих детей. Поражало Лелю и отношение Ивановых к этому вопросу, точно дело шло о чужих: "Много людей и целых семей,-- заключал Леля,-- которые чувствуют как-то совершенно иначе, чем все остальные". К таким людям Леля, конечно, причислял и сестру Ивановой и Мацневой -- Наталью Антоновну, мать Мари. "Не нравится мне твоя Наталья Антоновна,-- писал мне Леля {19 февраля.}, сообщая о той "необычайной радости", которую он испытал, увидев Мари Козен, "которую ты знаешь {В Раненбургском и Козловском уездах.}: какое ведь близкое родство, одна плоть и кровь!" -- "Моей" оказалась мать Мари потому, что я не раз заезжала и в Солнцево (к тете Любе, и в Анненку к тете Наталии Антоновне, именья которых отстояли от железной дороги, (магистрали Москва-Саратов), на 10-13 верст. У обеих тетушек было образцовое хозяйство, прекрасные усадьбы, у тети Любы чудесный скот и молочное хозяйство, у Наталии Антоновны конный завод рысистых орловских рысаков. Последним она совсем меня покорила. Все очень осуждали ее за пристрастие к своему хозяйству, конному заводу и пр. Она же очень откровенно заявила, что не виновата, что будучи дочерью М. Бистром, предпочитает собственному ребенку последнего жеребенка своего завода. Поэтому две девочки ее еще в раннем детстве, после смерти отца {Умер, простудившись на охоте в Анненке в 70 году.}, были отданы в чужие люди, потом в институт, и дальше институтских стен ничего бы никогда не видели, если бы Александра Алексеевна Козен {Жена Алек. Фед. Козена, рожденная княжна Куракина.} не брала их к себе и не ласкала их. Младшая Женя еще училась в Павловском институте, а Мари кончила учиться, приехала к матери, но... Рассказы о житье бедной девочки в Анненке, казавшейся ей тюрьмой на краю света, были очень печальны, хотя и довольно невероятны, как вообще все, что говорилось у Ивановых про Анненку, и, обратно, у Наталии Антоновны про Солнцево. Отсюда и явилась у меня страсть к "невероятным" рассказам, положившим основание моим хроникам.

 "Родственные чувства", о которых Леля и мне писал, думается, отчасти были вызваны болезненной бледностью очень милой кузины, бледностью, оттенявшей ее чрезвычайно красивые глубокие, карие глаза... вызвана и той печальной жизнью, которую она терпела у не любившей ее матери, которая, например, из принципа давала своим дочерям подарки -- только раз в год -- по одной почтовой марке на новый год, чтобы не приучать их сорить деньгами и транжирить имение (стоившее тогда очень больших денег). Это не мешало Мари быть очень живой, умной и способной. У нее был настоящий, самородный талант к рисованию. Она воспользовалась своим приездом, чтобы взять несколько уроков и работала, писал Леля, усердно, целый день, с увлеченьем -- "чисто козенское прилежание", говорили у Ивановых про нее, целые часы просиживающей за палитрой. Но три недели пролетели быстро, и бедная затворница покорно последовала за маманей в Анненку.

 Пока Леля жил и волновался и за Марию, за беглянку Анну Федоровну, на него свалились новые волненья, на этот раз более радостные: "Сейчас меня вызвала тетя Софи: вообрази новость. И какая радостная! Лизе (Челюсткиной) сделал предложение г. Кандыба, весьма приличный и умный человек" (мировой судья Тверской губернии). И тете сообщалась эта радостная весть: "Вся эта неделя показалась мне очень длинной, но отнюдь не от того, что скучал или бездействовал, а напротив, от того, что слишком много сделал, увидел, перечувствовал,-- говорю о своей науке и своем приготовлении. И началась эта неделя как-то странно -- известием о свадьбе Лизы, о чем тебе писала уже тетя Софи. Кан-дыбу я видел у них два раза: очень порядочный на вид человек, думающий, читающий, но очень много и громко говорящий; обо всем у него свои мнения, и он с удовольствием делится ими с другими. В нем есть приятная прямота". Свадьба была назначена на Фоминой. И Челюсткины, и тетя Софи усердно нас звали всех на Святой. Леля даже испугался за меня. Ему так хотелось, чтобы я довела свой план до конца -- держать экзамен при Учебном Округе в Тифлисе, что перспектива отложить его из-за свадьбы Лизы даже смутила его и вызвала соответствующее наставление: "Относительно твоих экзаменов просил бы тебя усиленно -- держать их, если бы не знал, что ты не любишь такого сорта принуждения и теряешь при этом энергию. Но надеюсь теперь, после получения (из Липяговских) 200 р., все у тебя на мази и отменить решение -- невозможно. Ради Бога, крепись и не бросай мысль об экзамене. Я положительно не нарадуюсь этому". {28 февраля 89 г. к Е.А.}

 Да я и не отменяла своего плана и усердно готовилась, выбрав главным предметом французский язык.

 Леля присоединялся к общему зову тети Софи и Челюсткиных, вызывавших тетю к Пасхе. При этом Леля добавлял про себя: "Я здоров, весел и в работе, которой наслаждаюсь с тех пор, что точнее определились ее рамки" {27 февраля, к О.Н.}.