Профессор Тихонравов

Глава XXI. 1889 год. Профессор Тихонравов

 После таких оживленных праздников, встреча Нового 89 года оказалась очень тоскливой для Лели {Как встретили мы Новый год в противоположных концах Европы, решительно не помню, за неимением записей того года.}. Почему-то он отказался идти на зов Есиповых, опасаясь их стеснить (!). "Челюсткины не приглашали. Грустно я встретил Новый год, частью по своей вине, описывал он тете свою встречу нового года: сидел дома и занимался. За пять минут прекратил занятия и ждал приближения полуночи; впрочем, мне было грустно только отчасти, а с другой стороны, встреча не на людях дала мне возможность более думать о вас и о Жени и мысленно следить за вами" {2 января 89 г. к О. Н.}. В первый день нового года он обедал у Смитов, крайне дружески к нему расположенной семьи, сыну которого он тогда давал уроки.

 "Обед был интимный и отлично приготовлен,-- стояло в том же письме Лели {7 января.}. -- Замечаю это в виду той разницы, которую я заметил здесь сравнительно с зваными же и большими обедами, на которых бывал до сих пор: там личность хозяйки не выступает ни в изящной сервировке стола, ни в умелом приготовлении блюд; здесь же сразу было ясно, что имеешь дело с хорошей хозяйкой, хорошо воспитанной, обладающей вкусом и пониманием красивого. Я очень рад высказать хоть заглазный комплимент m-me Смит, всегда так со мной любезной".

 Возвращаясь к своему тоскливому чувству одиночества, Леля решил тогда "завести себе собеседника, и купил его в лице или уж не в лице, а в сочинениях Достоевского. Тете, думаю, будет это тоже приятно". Одновременно почти получил Леля тогда в подарок от Есиповых полное сочинение Гончарова. "Подарок этот очень меня, конечно, тронул, а я принял его с тем большим удовольствием, что он не носит казенного характера, но сделан от сердца и со вниманием. Наш подарок (птица битая из Губаревки) в свою очередь обрадовал тетю Софи, но она непременно захотела поделиться ими с Челюсткиными и отправила им одну индейку и одну утку от твоего имени". Есиповы постоянно приглашали к себе Челюсткиных обедать, а с ними постоянно и Лелю. Тоскливое состояние 2-й половины праздников, о котором Леля тогда писал и мне, я приписывала тому еще совершенно неопределенному чувству к одной из своих кузин -- Вере Челюсткиной, которое незаметно стало им овладевать. Я опускаю его рассуждения о чувствах, в котором он даже сам себе еще не признавался и объяснял свое тоскливое состояние тем, что праздниками не мог погружаться в свои занятия {3 янв. к Е.А.}. "А лишь только я так сказать выхожу на свет Божий, масса приливающих ощущений вызывает ряд чувств, ищущих исхода в какой-нибудь поэтической форме: но я ни музыкант, ни поэт, а тот естественный исход для меня закрыт. Впрочем, может быть, все к лучшему, и Бог с ней, с этой жалобной песней". Естественный исход Леля -- ни поэт, ни музыкант,-- видел в любви, судя по тому же письму и его восклицанию: "Ив такие минуты, как на беду особенно сильно чувствуешь потребность в любви, увлечении..." Но мысль, что у него нет еще ни положения, ни средств, не давала ему права, как он говорил, думать о семейном счастье.

 Но как бы утешая себя, Леля заканчивал "свою жалобную песню" -- "У меня кое-что радостное впереди. Ты, наверное, удивишься: 8-го (янв.) я обедаю у Евгении Антоновны и мне это почему-то очень приятно; она и дети очень симпатичны, в особенности милый Финдер {Манцевой, р. Бистром.}. А я чувствую какие-то приятные ощущения при выказывании мне родственных чувств, родственного, глубокого расположения, коренящегося в дружбе к матери". Леля перечислял и кратко описывал всю семью Манцевых,-- 5 человек (отец безвыездно жил и хозяйничал в имении своем Козловского уезда).

 Из них я знала лишь старшую, Марию Федоровну, учившуюся у Фишер. Тонкая, высокая, очень белая и белокурая, она унаследовала некоторую эксцентричность и смелость от бабушки своей Марии Ивановны Бистром (Щепочкиной). Так, например, ее нисколько не смущало лететь по улицам Москвы в маленьких саночках, самой правя. В корню был впряжен красивый конь (их лошадей приводили к нам в деревню), а на пристяжке очень усердно догонял впряженный громадный водолаз. Не стесняло ее и выехать прямо с улицы в магазин верхом на белом арабском жеребце, пока с одним из покупателей, старым генералом, в магазине не сделался удар от испуга.

 7-го января Леля писал тете, что ему стало легче: "Хотя все-таки еще скучал, не зная, где мне вас искать мысленно. Между прочим меня очень занимала мысль, где и в каком обществе вы встречали новый год". Теперь наступало время сдавать экзамен, и в воскресенье утром {3 января 89 г.} он отправился к профессору Тихонравову, у которого предстояло держать главный экзамен, "чтобы окончательно условиться насчет его требования и времени экзамена". Но застать профессора оказалось не так легко. В воскресенье он их принял. "Он страдает некоторым недугом, коему подвергнуты многие умные, талантливые дяди, так что его очень трудно застать".

 После того Леля еще не раз пытался застать Тихонравова и все получал отказ: "Не знаю, как и быть. Какая разница с заграничными отношениями: профессор там доступен, он считает своей обязанностью в известные часы принимать всех имеющих до него дело, а у нас халатность, неделикатность и самый бессмысленный эгоизм среди ученой среды" {23 января к О.Н.}.

 День Университетского юбилея Леля обедал в тесном кружке в Славянском базаре. "Провел этот день приятно и благообразно",-- сообщал он нам,-- хотя немного дорого стал обед -- вина. Я-то пил очень мало". Но он удивлялся, почему он так любит этот день, этот праздник, так что долго спустя все живет воспоминанием о нем.

 В том же письме от 15 января ко мне он возвращается к тем серьезным вопросам, которые в последнее время более всего нас занимали и постоянно поднимались в нашей переписке.

 "Ты правду пишешь, что ужасно страшно связать судьбу свою не только что с неизвестным человеком, но даже с несколько знакомым и симпатичным: шутка ведь сказать -- связать судьбу! На деле -- это подчиниться ему, подчинить или сообразовать все свои понятия, убеждения с какою-то новою обстановкою, оторваться от насиженного места, где иногда и не весело, но зато нет ничего коробящего, мучающего. В таких вопросах человек должен оправдывать решительный свой шаг -- любовью к детям, к тем малым, дорогим существам, которые будут его плотью и кровью: для меня это единственное оправдание или лучше осмысление брачных отношений, единственное, что вносит в них нечто высокое и постоянное".

 "20 января 89 г. Милая Жени. Все, что ты пишешь в последнем письме, мне понятно и вполне мне по душе; точка зрения мужчины обыкновенно иная, чем женщины: за редкими исключениями, он вступая в брак, не боится потерять свободу. А связаться женщине с таким субъектом, как Л. и Д. -- а это сравнительно еще жиденькие типы -- идти на страшный риск, это скачок в неизвестное. Да, я вполне понимаю, что женщина, вышедшая из возраста девочки и привыкшая не отдаваться первому впечатлению, может увлечься только особенно родственным типом или таким, которого она считает идеалом. Мне даже кажется, что, хотя материнская любовь и гораздо сильнее отцовской, женщина не имеет того страстного желания (замечаемого, впрочем, и не во всех мужчинах)... возродиться в детях, произвести себе подобного, желание -- которое может быть должно многое оправдывать в неразумных браках. Вот мне грустно даже то, что ни ты, ни Оленька не дарите мне племянников. Но Бог с ней, с этой мыслью, ибо обрадовался ли бы я, если бы в ваших детях, близких нам по крови и душевному складу, добрая половина принадлежала бы какому-нибудь негодяю. Ты только не вздумай в самом деле поселиться или искать труда так далеко от нас, у каких-нибудь Телаевых. А что тебе необходима деятельность, не одна только хозяйственная, а общественная, быть среди людей, проводить среди них что-нибудь, быть участником духовной жизни... это и ты отлично сознаешь и я хорошо понимаю. Только вопрос, как все это устроится, вопрос, который, помнишь, мы хотели разрешить предстоящим летом, разумею разговор о переходе Липяговских доходов в ваши руки и фактическое разделение в денежном отношении".

 Последнее рассуждение Лели были вызваны тем, что пережив угар поразивших меня первых впечатлений в Тифлисе -- поездку в Кахетию, в Кутано, бал у Дондукова-Корсакова[1], дружбу с Кахановыми и их кружком, усилием воли я вернулась к своей первоначальной цели поездки, держать экзамен, чтобы готовиться занять место классной дамы и становиться на ноги. И когда я наконец написала Леле о своем решении, он сначала отнесся почти скептически к плану, о котором до тех пор я ему не сообщала.

 "26 января 1889. Милая Жени. Неужели ты можешь сомневаться в том, что мне симпатично все то, что ты пишешь о своих планах и предположениях? Судя, однако, тебя по себе, я весьма опасаюсь за то -- не увлечение ли, не минутное ли это настроение у тебя? Приедешь в Губаревку, и будут новые увлечения -- желание хозяйничать, сидеть в своем гнезде и т. д. Я несколько раз со страхом замечал на себе чрезмерную впечатлительность: когда я в Губаревке или в Саратове, я хочу быть земским деятелем, семьянином, даже хозяином; но провожу здесь недели две, и все это, точно блажь какая-то, вылетает из головы, предо мною открывается обширное поле деятельности в научной сфере, я забываю об общественной и семейной ролях, на которые я себя предназначал. И заметь, такая перемена повторяется постоянно. Уверен, что ты чувствуешь сходно со мною, и надеюсь, такое мнение тебя не обижает. Поэтому, скажу откровенно, что я не придаю особого значения всему тому, что ты пишешь и что ты называешь своими планами. И не то что я ни за что не поверю в возможность их осуществления, нет, но я отнесусь ко всему этому серьезно лишь тогда, когда ты будешь стоять на том же в Губаревке, посредине лета. До тех пор я не доверяю тебе, также как по опыту не позволяю верить никаким своим собственным планам и мечтам. К сожалению, мы редко управляем обстоятельствами, напротив -- жизнь и обстоятельства вполне управляют нами. Сделаю еще раз оговорку: хорошо сознаю, что ты, при тех душевных силах, которые тебе присущи, и еще в виду опыта многих лет, могла бы, откинув всякие колебания, начать проводить свой план и провести его до конца: ручаюсь за успех. А уж как мне улыбается такая перспектива для тебя: общественная деятельность -- вот сфера, где ты расцветешь и можешь себя показать. Но затруднений немало, и одним из первых является неимение диплома; известная щепетильность должна будет тебя заставить непременно держать экзамен, ибо попадать только по разным протекциям -- весьма нежелательно. Мой совет: сделай все возможное, пока ты там, среди чужих и в особой обстановке, чтобы план твой созрел, чтобы ты им вполне прониклась, чтобы по приезде в Губаревку, не было колебаний.

 Предлагаемый тобою исход из неопределенного положения -- вполне правилен и благоразумен. Все это я пишу в таком докторальном тоне в виду крайне важных последствий, которые может иметь то или иное твое решение".