11-го сентября в субботу Леля узнал, что диспут Соболевского назначен уже в понедельник. Привожу целиком его следующее письмо по этому поводу:
"13-го сентября в понедельник я пошел в гимназию, просидел там все уроки и пошел в Университет. Диссертация началась в 2 часа: сначала возражал Ф. Ф., потом профессор Дювернуа, Корш, наконец, я. Говорил в продолжение часа, только сначала немного задрожал у меня голос, но потом все пошло плавно и складно; потом только говорили, что я говорил слишком скоро. Соболевский было начал улыбочками и докторальным тоном: "разве вы этого не знаете?" и т. д.; но потом присмирел и стал вежливее; лишь только он кончил свою защиту против моего возражения каким-нибудь выражением, как будто указывающим, что я игнорирую то-то и то-то, его подхватывал Корш, так что вышло очень оживленно. За мной возражал какой-то юрист, заранее объявивший, что он книги Соболевского не читал, но что он хочет привести несколько фактов, противоречащих основным его положениям; поэтому явились многие недоразумения и такие горячие схватки, что декану пришлось отказать юристу в слове. Наконец заключение сделал какой-то полупомешанный, предложивший от области фонетики и этимологии перейти к области логики и социологии; потом он ни к селу ни к городу рассказал, как объясняет М. Мюллер слово... греческое, словом, человек сел на место. Конечно, С. получит все-таки магистра. Диссертация кончилась в 6 часов".
"Теперь мне кажется, что вся диссертация происходила во сне; никак не могу себя представить говорящим и понять, отчего я не чувствовал ни малейшего смущения, ни даже робости. Сегодня я что-то не в духе и мне весь день скучно".
Вероятно, это возражение гимназиста тогда произвело большое впечатление, потому что много лет спустя мне рассказывали об этом диспуте.
"Фортунатов (26-го сентября) сообщил, что гимназическое начальство не знало, как отнестись к тому, что я возражал С. в публичном месте; мне не сделано было до сих пор ни одного замечания и, напротив, директор очень любезен: хорошо, что я 13 сентября был также в гимназии, а то несомненно придрались бы, если бы отсутствовал. Подучил на днях письмо от Ягича; он еще в Вене, летом ездил в Сербию и изучал тамошние наречия; он соглашается принять статью, которая явится в свет должно быть к декабрю месяцу. Кроме того я готовлю еще одну: это критика на книгу Соболевского. Пользуясь тем, что во время диссертации у меня не было под руками ни книги для справки, ни каких-нибудь заметок и записок, Соболевский старался иногда закидать меня фразами или сказать что-нибудь такое, на что скоро и экспромтом нельзя ответить; поэтому я хочу напечатать свои возражения, отчасти дополнив их и изменив, в "Архиве" Ягича или в "Филологических записках".
В том же письме он сообщал, что:
"В среду будет диссертация Ключевского, про которого я как-то рассказывал тебе вечером в Губаревке, диссертация на степень доктора русской истории озаглавлена: "Боярская дума древней Руси"; начало ее помещалось в тех книжках "Русской Мысли", которые мы видели у тети Натали в Аряше в 1880 г., теперь я читаю эту книгу".
Об этой диссертации Ключевского Леля упоминает и позже: {3 октября 1882 г.}
"Народу было страшно много; почти что не сделано было серьезных возражений; после диссертации публика аплодировала в продолжение 14 минут, кричала браво и даже ура". 11 октября.
"Послал, наконец, свою статью о Сборнике {Сборнике с подлинными рукописями, посвященном сверке изданий Жития Феодосия и Святослава.}, уже получил от Ягича известие, что она уже послана в Лейпциг для печатания, он с удовольствием примет и мою статью о Соболевском. Ты пишешь, прочтет ли ее С? Конечно прочтет: этот журнал ему известен и кроме того он составляет настольную книгу для всякого слависта. Ягич просил торопиться о статьей о Соб., а тут еще русские сочинения, которые в 8-ом классе задаются особенно часто. Недавно был у Викторова: слышал, что Общество Любителей Древней Письменности хочет перепечатать те исправления изданья Сборника 1073 г., которые я помещу в "Архиве" Ягича; мне это не совсем приятно, так как могу предложить Обществу еще более полный список исправлений, что я постараюсь как-нибудь сделать".
17 октября.
"Занят своею статьей о Соб., которую с завтрашнего дня начинаю переводить на немецкий язык".
22-го октября.
"Кончил статью и пошлю ее Ягичу в воскресенье. Неприятным сюрпризом по приезде в Москву явился для Лели неожиданный перевод о. Иосифа в Петровский Монастырь. Вместо него ризничим был назначен некий о. Владимир".
Леля отправился к нему, чтобы сговориться, как продолжать свои занятия в Синодальной Библиотеке. Порешили, что Леля будет к нему приходить каждый праздник от 12-5 час.
Дело наладилось. О. Владимир оказался также очень любезным, хотя сначала Леле показалось тихо и пусто у него. Но он стал поить Лелю чаем и занимать его беседой.
Леля, конечно, не забывал своего старого приятеля о. Иосифа. Он съездил к нему в гости. Нашел, что новая квартира его в Петровском Монастыре -- просто великолепна: 10 больших, высоких, прекрасно меблированных комнат. С Лелей о. Иосиф обошелся, как всегда, очень любезно, надавал ему опять книжонок и профессор, но, видимо, еще не привык к своему новому жительству.
"Он имеет на меня виды: поправить его сочинение по Макарьевским Четьи-Минеям. Как я ни отделывался, пришлось все-таки обещать. Ты спрашиваешь, что же мы делаем? Из латинского и греческого -- читаем авторов, из математики начали повторять с самого начала, также из остальных предметов". Но вообще оставлял все новости до нашего приезда, который затягивался по случаю того, что главной заботой тети тогда в Губаревке была школа, которую она открыла после смерти дяди в 81 году. Но молодой учительнице летом пришлось уехать и тетя была очень озабочена ее заместительницей. Ольга Тимофеевна Долгошева, вдова почтового чиновника, полная, спокойная и добродушная женщина средних лет тогда осенью заняла место учительницы в школе, которую тетя устроила исключительно на свои средства, в память дяди. Школа заняла все так называемое, Главное Управление -- контору тоже. Чтобы пустить ее в ход при новом персонале, и наладить вообще все дело -- кроме учительницы требовалось преподавание Закона Божия, регент для обучения пению, сторож. Тетя и осталась со мной до ноября в деревне. А Леля ждал нас с большим нетерпением: его совместная жизнь с Кузнецовым оказалась неудачной.
"Этот господин,-- писал нам Леля,-- со мной почти не разговаривает и делает везде и всюду вид, что мною пренебрегает".
Словом -- совместная жизнь вообще вещь мудреная... И друзья решили разъехаться. Но перемена жительства произошла, только когда мы приехали в Москву.
Свободное копирование
