1882 год - 1

Глава LII. 1882 год

26 писем Лели, десятка два писем семейной переписки и коротенькая "хроника" -- вот все, что осталось от 82-го года. Ни записей, ни дневников.

 Путем выдержек из этих писем я и попытаюсь кратко восстановить пережитое в том году, начиная о того, что праздники были нами проведены вместе в П-бурге. Новый 82 год встречен у Трироговых, а что Леле была приятна и эта вторая поездка в П-бург, а в Москву возвращаться было скучно, заключаю из наших писем к нему {От 8-го и 10 января 1882 г.}, в ответ на его первые московские письма, не сохранившиеся:

 "Понимаю, что ты скучаешь,-- утешала я его,-- но думаю, что теперь ты уже втянулся в московское житье и перестал о нас думать, привык опять к своей дельной жизни, перемешанной с визитами к о. Иосифу и Ф. Ф. {Так буду всегда называть для сокращения профессора Фортунатова.}, но содрогаюсь, когда думаю, что ты теперь встаешь в 5 часов утра (как он, по-видимому, нам писал), а в 8 ч. идешь уже в гимназию, когда еще так темно"...

 Оленька не вернулась тогда с Лелей в Москву. Тетя давно мечтала поместить ее в Екатерининский Институт в П-бурге, где воспитывалась и она сама, и мама, и все тетушки наши. Поэтому 8 января она отвезла нашу малышку в Институт и оставила ее там одну до 4-х часов для экзамена. Оленька выдержала экзамен в IV кл. И хотя тетя знала от инспектора Антонова, ее бывшего учителя русского языка, что Оленька будет принята, Бюнтинг, начальница, сочла нужным еще "подумать", возможно ли это: Оленька в 14 лет перешла уже возраст поступления в учебные заведенье, поэтому пришлось подать прошение Государыне, Делянов[1] доложил его только 20-го января, а согласие было получено лишь на масленицу 3-го февраля. В ожидании соблюдения всех этих формальностей тетя уехала тогда по делам в Саратов, а Оленька осталась со мной дома, в нашей хорошенькой квартирке, под крылышком тети Натали, у которой мы и столовались. В письме к Леле, вероятно, жаловавшегося, что стал утомляться, Оленька советовала ему тогда: "пожалуйста, не уставай так, а на масленицу отдыхай, и тетя Натали говорит: по силам живи и не уставай. То ли дело я: каждый день поделаю задачки, поучу историю и т.д." Она в то время усердно проходила со мной среднюю историю, "молодцом одолев всю древнюю, еще праздниками" {Семейная переписка.}.

 Только 22-го февраля тетя Натали отвезла ее окончательно в институт, дня за два до возвращения тети из Губаревки. И сразу Оленька, даже еще в день экзамена, была очарована институтом: в восхищении от института, классных дам, всего духа и строя, так угнетавшего ее в Чернявском, и даже от зеленых платков, из-за которых Алеша, придя с товарищем моряком к ней на прием, назвал институток -- попугаями, что так ее рассердило.

 Со своей стороны и я была очень довольна П-бургом. Теперь жизнь моя была более спокойная, вернее, домашнее: в прошлом году я часа тихого не знала. Кроме занятий и забот об Оленьке, я поступила в школу рисования (еще ведь пробел!) и очень этим увлекалась.

 Понятно, что приветливость, редкая доброта и удивительное спокойствие, отсутствие суеты, мелких чувств и тревог, совершенно очаровали меня в Козен-старших, как называли мы брата мамы -- Федора Федоровича и жену его Александру Петровну. Но кроме того они показали мне П-бург сквозь призму такой роскоши, которой я не знала до сих пор. Дочь строителя Николаевской ж.д. и Николаевского моста -- гр. Клейнмихеля, конечно, могла себе ее позволить. Чудесный выезд, литерные ложи бенуара, роскошная сервировка, картины, портреты, персидские ковры, великолепные цветы всю зиму и бриллианты -- бриллианты у тети Козен. Но в половине января Козены уехали в свою очередною поездку в Ниццу, где они всегда проводили через зиму. Умная живая бель-сер {belle-soeur (фр.) -- невестка.} Ал. Петровны {Эм. Гр. Клейнмихель, р. гр. Келлер.}, которую я часто у них встречала -- внезапно овдовела: муж ее, брат тети Козен {Полковник, командир Преображенского полка, Константин Петрович.}, умер в четыре дня, схватив воспаление легких. У Винберг, друзей Козен, где и я не раз бывала, тоже был траур, ее бель-сер умерла в ужасных мученьях, заболев сапом от фыркнувшей на нее извозчичьей лошади...

 После отъезда Козен остались мне "в свете" Козен-младшие. Но то были люди иные. Второй брат мамы -- Александр Федорович -- показался мне просто надутым индейским петухом.

 Генерал от инфантерии, Почетный опекун, он отдыхал в отставке.

 "И что вы тут творите,-- обратился он к нам с Оленькой, нелюбезно, вытягиваясь в кресле. -- Вы видите, я здесь пропадаю от гнилого воздуха П-бурга. Сидели бы по деревням, да занимались бы хозяйством -- единственное разумное занятие для женщины". (А я со своими пробелами?) Но это бы ничего, если бы и дальнейшие его рассуждения не были также сухи и нелюбезны, уж я не говорю об его феноменальной скупости и угрюмости. Жена его Александра Алексеевна {Дочь кн. Алексея Куракина.} -- была гораздо любезнее, и только благодаря ей мы не порвали совсем отношений с ними. Любимая б. фрейлина Госуд. Марии Федоровны, и она, конечно, вела светскую жизнь, имела большие средства, делала приемы, но для меня от этого было мало радости, а ее рассужденья о "синей крови": "Il n'est pas né du tout" {"Он совсем не рожден".}, если фамилия не звонкая, "On ne je nomme pas Ivanoff" {"Не зовутся Ивановыми".} -- про родню мужа (тетя Люба, не уступавшей ей, конечно, ни в образовании, ни в богатстве), озадачили меня.

 Но порвать о ними отношения я не могла без особенной причины, тем более что я не могла не ценить того, что вопреки сухости и эгоизму Александра Фед., жена его нашла нужным приласкать и пригреть детей 3-го брата мамы -- Станислава. Простудившись в деревне, на охоте, Станислав Фед. давно уже был на том свете, а вдова его Наталья Антоновна {Бистром, сестра Т. Ивановой.} менее всего думала о своих 2-х девочках, унаследовав от матери, Map. Павл. Бистром {Скончалась тогда, 22 ноября.} нелюбовь к детям, к своим в особенности. Маленькая Женя еще в то время обреталась где-то в чужой семье, отданная на воспитание, а старшая -- Мари была отдана в Павловский Институт, чем все заботы матери и кончились. Она-то безвыездно сидела в деревне и хозяйничала, как советовал Ал-др Фед. Александра Алексеевна, бездетная (как и Ал-дра Петровна), заботилась о брошенной девочке, брала ее к себе на каникулы, навещала, заботилась о ней. И я тогда стала навещать в институте черноглазую, белокурую Мари. Она была очень мила и остроумна. Но, чтобы не чувствовать себя стесненной у Козен-младших, я стала напрягать все усилия, чтобы, как говорят французы -- и не быть тем, чем я себя чувствовала, потому что ею и была -- застенчивой провинциалкой и деревенщиной. Постоянно вспоминала я тогда Смирнову-Россет[2], записки которой я читала с наслаждением: ей в молодости пришлось бороться именно о этим "беспощадным" светом, готовым уничтожить человека своим презрением, и старалась выковать в душе ту недостающую мне твердость и самодостоинство, без которого бы меня заклевали вообще и в доме Лисицыных {Квартира Козен на пл. Преображения, старинный 2-х этажный дом не петербургского стиля.} в особенности. Поэтому когда сестра Александры Алексеевны, Елиз. А. Нарышкина {Статсдама.} задавала мне "ученые" вопросы, а старая кн. Куракина, мать их, говорила со мной с невыразимым апломбом, я отвечала им с не меньшим апломбом и держала себя с такой горделивостью, над которой сама в душе смеялась. Но эффект получался удовлетворительный, причем, конечно, вывозил меня французский язык, стиль мадам де Севинье[3] в письмах и записках и нахватанные верхи, которыми я смело возражала действительно образованной Нарышкиной. Но для того чтобы иметь право смотреть сверху вниз на то, что пытались меня заставить опускать голову, я упорно стремилась и к настоящей духовной силе, бросила читать романы, только бунтовавшие воображение, читала Смайлса, биографии выдающихся женщин и мужчин, но не только ученых, а общественных деятелей. Читала я тогда с увлечением и всякие родословные, но у Долгорукова и Карновича почерпнула невыразимое опять горделивое презрение к тому свету, в котором столько было выскочек, столько спеси тщеславия, ложного блеска и фанаберии, в котором допускалось презрение к "человеку" только потому, что он не пресмыкается, не льстит и не принадлежит к их кругу... Но... я же не пишу своей биографии, а Леля был тогда так далек от моих переживании! И писала ли я ему о них, вряд ли. Сохранилось всего одно мое письмо к нему от того времени {От 11 февраля 1882 г.}. Я сообщала в нем только, что в П-бурге все говорят о войне, и Скобелев[4] уже напечатал речь о предстоящей длинной и жестокой войне с Германией. На это письмо случайно сохранился и ответ Лели {От 14 февраля 1882 г.}.

 "И у нас,-- отвечал он,-- серьезно поговаривают про войну, которая должно быть и будет. Между прочим, директор объявил вчера в V-м классе, что Правительство предлагает гимназистам этого класса поступать в морское училище без экзамена на казенный счет. Очевидно для умиленья Флота. М. б. Алеше придется сражаться в будущей воине. По-моему, как вообще и по всякому здравомыслящему, эта война не может не быть гибельной для России. Ужасно! Безнравственную роль принимает на себя Россия, нарушая спокойствие Европы, и как нарушить: взбудоражить все западные государства. А внутренние враги, не воспользуются ли расстройством России, чтобы м. б. устроить и революцию?"

 О себе тогда Леля писал, что реже ходит в Румянцевский музей, больше дома, и урок вместо 4-х раз в неделю, дает 3 раза, за 10 руб. в месяц.

 После этого единственного сохранившегося письма Лели зимы 82 г. -- опять 2-х месячный перерыв.

 Вероятно, у него в то время были какие-нибудь столкновения с Буслаевым, судя по письму моему от 28 февраля, в котором я советую ему в наказанье за неприятность, доставленную ему Буслаевым, отослать свою статью Ягичу, "чтобы такие действия не оставались безнаказанными". При этом я сообщала ему, что "возбужден вопрос о том, что в Академии Наук в России нет хода русским; только немцам лафа. Русские же печатают сперва заграницей, а потом уже признаются в России. Подтверди это собственным примером", добавляла я, вероятно намекая на то, что он печатал тогда только у Ягича. 2-го марта я писала ему, что просматриваю его немецкую брошюрку и добавляла: "Маленький мой писатель! Право удивляюсь тебе! Печатай скорее еще, и все откровенно напиши Ягичу".

 О чем шла речь, не помню. "Слух о тебе проник и сюда,-- заключала я,-- какая-то мадамша много говорила здесь о тебе".

 Кажется, у Трироговых говорилось о Леле как о выдающемся юноше со слов какой-нибудь приезжей из Москвы.