Московская 4-я гимназия

Глава XXVIII. 1879 год. Московская 4-я гимназия[1]

 3 января Леля уехал с тетей в Москву.

 Предполагалось, что он поступит в 4-ю гимназию, благоприятные отзывы о которой сообщили дяде летом в Константиновке.

 К счастью, в гимназии оказалась одна вакансия, и на 8-е был назначен Леле экзамен. На этом экзамене Леля сплоховал из древних языков, так что явилось затруднение сразу принять его в 4-й класс, но телеграммой от 11 января тетя сообщила нам, что директор дает надежду на поступление, хотя "только во вторник учительский совет решит, будет ли Леля принят".

 В ожидании решения этого вопроса тетя на два дня уезжала в Тверь, навестить Наталью Васильевну: семейная драма разъединила милую семью Трескиных! Рушилось совершенно неожиданно гнездо их, столь гостеприимное, интересное, столь любимое Лелей, куда каждую субботу в прошлом году он приезжал, как в родной дом.

 Леля остался проводить это время мучительного ожидания у Михалевских. Они жили теперь в меблированных комнатах Андреева на Б. Бронной. Жили, конечно, очень скромно. Володя учился в гимназии Сорокина, к Адель приходили учительницы.

 Для Лели в столовой была раскинута железная кровать, и он был счастлив, что сможет опять приходить в семейный дом по праздничным дням.

 Телеграмма тети от 16 января сообщила наконец, что "Леля принят и попал прямо в класс на греческий урок. Одет уже в казенное платье".

 "Слава Богу!" -- с радостью перекрестился дядя. Перекрестились также и мы, сестры, зная, как серьезно стал теперь Леля относиться к вопросу -- доучиться. Были, конечно, подробные письма тети из Москвы к дяде, но все они погибли, а я так и не могу вспомнить, в чем состояла заминка Лели на экзамене древних языков и как пережил он эти две недели.

 Только в 20-х числах января вернулась к нам тетя из Москвы с рассказами о поступлении Лели в 4-ю гимназию.

 В письме своем от 27 января Леля подробно описывал свою гимназию (на Покровке), находя ее несравненно лучше Крейманской во всех отношениях. "Она очень мне нравится, и так ее полюбил, что возвращаюсь в нее не с чувством скорби, как то бывало у Креймана, напротив, с чувством довольства".

 Леля был доволен и учителями своими, в особенности воспитателем, и пищей (прислал подробное меню обедов и завтраков), и платьем, и бельем, и... товарищами.

 "Конечно, тут также есть курящие Рыловниковы, есть мальчики, у которых изо рта не выходят конфекты и сладкие пирожки,-- но это редкие и частные исключения,-- писал он в том же письме. -- Тут нет особенно выдающихся типов, нет особенно хороших, особенно дурных мальчиков, нет особенных гениев и талантов, но везде простота нравов; такое же дразнение субъектов, которых поведение обращает на себя неудовольствие товарищей, тоже преследование форсовства и фискальства,-- одним словом, 4-я гимназия -- школа как школа, но школа без всякого сравнения лучше Крейманского пансиона".

 Это первое впечатление Лели о 4-ой гимназии почти не изменилось у него до самого окончания курса, но, в противоположность его пребыванию в Крейманской гимназии, где его так интересовали товарищи, в 4-ой гимназии товарищи для него отошли на второй план. Он почти вовсе не писал о них и почти не упоминал их имен. Теперь его всецело интересовала "его филология", его сочинение о звуках, которое он мечтал показать какому-нибудь специалисту.

 Уже в воскресение 27 января он отправился разыскивать "великобританского подданного мистера Ходжетца", с которым еще в прошлом году он однажды встретился у Трескиных, и Трескины советовали обратиться к нему как к специалисту-филологу

 "Но хотя я пошел к нему в полной уверенности, что у него решится моя судьба, то есть судьба моего сочинения, хотя я захватил мои тетради, мне не пришлось видеть почтенного англичанина, не принимавшего никого, будучи болен; искал я его очень долго и перебывал в 5--6 вонючих квартирах, прежде нежели войти в квартиру опрятного "великобританского подданного", как он значится на адресе, данном адресным столом. Я поехал назад и после завтрака поехал отыскивать Володю Трескина".

 Несколько дней спустя, 2 февраля, Леля снова собрался к Ходжетцу, жившему очень далеко от Бронной, и застал его дома.

 Письмо Лели к тете по этому поводу так обстоятельно описывает эту встречу, имевшую такое значение в его жизни, что я привожу его почти целиком.

 "Милая тетя! Ну ж, душенька, ни вы: тетя, дядя, Женя -- ни Ларионов, ни я сам не предполагал, что мне будет такой успех в моих сочинениях. Так как этот вопрос для меня самый близкий из всех, столь же близкий, как англичанам восточный вопрос, то начинаю и кончаю им письмо. Итак, начинаю также с англичан".

 "Сегодня утром после обедни я поехал к Ходжетцу; он только встал и казался в хорошем духе "Also junger Mensch, was wollen sie mir sagen?" {"Итак, что скажете вы мне, молодой человек?"} -- сказал он мне, сажая на диван (мягкий) против себя.

 "Я объяснил ему, что, занимаясь языками, любя их, мне удалось написать маленькую статейку, которую я, согласно совету Ларионова, совершенно изменил, придал ей в некоторых местах литературный оттенок; я желаю показать ее какому-нибудь знающему человеку, который мог бы объяснить, имеет ли она научный интерес и может ли она быть помещена в какой-нибудь журнал. Расспросив меня о ее содержании (все по-немецки), он сказал, что в Англии и Берлине она может возбудить большой интерес и что она была бы помещена в очень многих журналах, но насчет России он ничего не может сказать.

 "Далее он начал: "Haben sie Müllers Werke gelesen? nein? Ihre Komposition ist nicht voll, ja? So ist sie die Repetierung des Max Müllers" {"Читали ли вы произведения Макса Мюллера? Нет? Ваше сочинение не полно, да? Тогда это будет повторением Макса Мюллера".}.

 "Сказав ему, что я читал его "Wissenschaft der Sprache" {"Языковедение".} и по-русски, и по-немецки, я заметил ему, что, например, М. Мюллер[2], по моему взгляду, в некоторых местах ошибается, что я доказал в моем сочинении; так как Мюллер -- англичанин, Ходжетц с жаром меня спросил: "Wie? Wer hat ihnen dieses gesagt?" {"Как? Кто вам это сказал?"} Я прочел ему свое насчет этого рассуждение, и Ходжетц сказал: "Wunderschon, wunderschon geschrieben, aber surren sich ein wenig?" {"Чудесно, чудесно написано, но вы немного ошибаетесь".} Тут он, будучи, по всей вероятности, последователем Руссо, его идеи о l'homme primitir {О первобытном человеке.}, представлявшимся ему существом идеальным, лишенным всякой материальности, стал доказывать мне, что М. Мюллер не ошибался, говоря, что человек назвал себя мыслителем или смертным. "Wenn ein Mensch auf ein Pferd sieht, nennt er es nicht, nach seiner materialischen Seite, nein, er sah auf das Pferd idealisch" {"Когда человек смотрит на коня, он называет его не с материальной стороны, нет, он смотрит на коня идеально".}, он уподобил коня -- его быстроту -- быстроте мысли. Я начал проводить совершенно противоположное мнение, доказывая, что чем человек необразованнее, чем он древнее,-- тем он ближе к природе, тем материальная сторона его развита в ущерб стороне идеальной. Мы заспорили,-- но он запутался и сам стал противоречить М. Мюллеру, говоря, что язык весь составлен из природных звукоподражаний, чему и я следую в моем сочинении. "Nein, nein, der Russe und der England -- der können niemals dieselbe Meinung haben und sie, junger Mensch, sie lieben sehr zu lernen, aber auch zu lehren" {"Нет, русский и англичанин никогда не могут быть одного мнения, а вы, молодой человек, вы очень любите учиться, но также и учить".},-- сказал, наконец, вспотевши, симпатичный Ходжетц. "Jetzt werden wir von der Sache sprechen" {"Теперь поговорим о деле".},-- и он начал: -- Я сам филолог, но филолог устарелый, английский -- не русский; вы обратились ко мне с просьбой поместить это сочинение куда-нибудь, в какой-нибудь журнал,-- я по-английски говорить и спорить умею, по-русски и по-немецки понимаю плохо, а посему не могу лично исполнить этой просьбы; далее -- я знаком со многими русскими филологами, знаком с Буслаевым[3], Стороженко[4] и другими, мне стоит с ними только заговорить про вас, и они вас выведут на свет. Буслаев очень покровительствует всякому филологическому направлению в России, и ваша статья сделает фурор; посему, будучи с вами одной профессии, одними защитниками, последователями филологии, я считаю себя в долгу помочь вам, и в воскресенье вы мне дадите ваше сочинение и с ним я пойду к Буслаеву, который назначит вам аудиенцию -- свидание, на маслянице; вы с ним объяснитесь по-русски, будете толковать по-русски и решите дело по-русски" (все это сказано по-немецки).

 Ты вообрази себе мое счастье; я весь затрясся от радости; Буслаев -- это самый замечательный из русских филологов; Буслаев -- моя давнишняя мечта, и он все мне может сделать. Не напрасно я вспомнил про Ходжетца, не напрасно познакомился я с ним у Трескиных!

 Итак, я увижу Буслаева. Mais chaque chose a ses inconveniants, и эти inconvénients в том, что Herr Hodschets, James Frederic {Но в каждом деле есть оборотная сторона -- и в этом случае беда в том, что г. Ходжетц, Джемс-Фредерик.}, знает нескольких учителей моей гимназии. А ведь ты и дядя сами знаете, как на все это смотрят учителя; вы знаете историю с Бругманом, я знаю историю с крейманскими учителями, а потому я очень просил Ходжетца ничего не говорить про мое свидание с ним. "Он плохо учится, а тоже пишет, вот дурак",-- скажут они. И, к довершению несчастья, Ходжетц знает рыжего Кремера, учителя греческого языка... Но бог с ними -- моя участь решена"...

 Далее Ходжетц стал пояснять, как бы Леля ошибся, если бы он обратился за советом к Каткову, который бы его "прогнал", потому что ему нет 21 года. Буслаев же все может для него сделать. "Да, Буслаев -- это замечательный человек; он первый из русских составил историческую грамматику. Миленький Ходжетц! Вот осчастливил, пуще Ларионова; не знаю, что дальше будет, а покамест душа бьется от радости, сердце дрожит от волнения, да -- я счастлив"...

 "Я спросил Ходжетца, боится ли он чумы? -- "Oh! sprechen sie nur nicht von die "чума", man wird mich in Career stecken. Die Polizei hat verboten davon zu sprechen: in Russland ist alles so..." {"О! Только не говорите о чуме, меня засадят в карцер. Полиция запретила об этом говорить, в России все так..."}

 "Когда я уходил, я нечаянно надел его калоши. "Ай, Ай! -- крикнул он,-- bitte! meine Galoschen!" {"Пожалуйста! Мои калоши!"} Он совсем седой и тоже много пишет насчет филологии".

 Далее, зная, что меня гораздо более, нежели его уроки, интересуют "семейные новости", Леля в этом письме подробно описывает свое неудовольствие по поводу тех разговоров, которые были подняты при нем во время обеда у тетушки Любови Антоновны. Слишком много у них придавалось значения деньгам -- и это удивляло его. Тетушка же удивлялась, что у Лели нет специально карманных денег для конфект и пирожков. "Женя не растет, потому что много учится; пора ее вывозить, а она все долбит "что-нибудь", будто мы у тебя, тетя, в заточении живем и т. д. "Так губы и надуваются от неприятности". После же обеда все "большие" разошлись, а "маленький" Митя и Миша забавляли меня декалькоманиями, заставляя их наклеивать на своих тетрадках. Смотрят на меня, как на маленького!" Зато тетя Надя совсем иначе относилась к занятиям Лели и терпеливо, с интересом, выслушивала чтение его статьи. На это, по моему мнению, требовалось большое терпение.

 Письмо Лели заканчивалось обычными в его письмах выражениями ласки по адресу всех членов семьи, а в конце этого длинного письма он еще раз радостно восклицал: "Итак, я увижу Буслаева, вот счастье!"