Глава V. 1873 год. Хмелевские сказки
С наступлением теплых дней наши прогулки все чаще направлялись к берегу Волги. Величественная, широкая весенним разливом, она, с высокого гористого берега, была обаятельно красива в ярких лучах апрельского солнца, катя свои мутные волны куда-то далеко на юг, к Каспию. А на далеком противоположном берегу, за рекой, уже зеленела низменная луговая левая сторона Волги, сливаясь с далеким горизонтом и уходя в неведомую даль Заволжья, мира дикого, вольного, широкого, безбрежного, мира иного! Иногда теперь с нами ходил гулять и дядя. Тогда мы с ним спускались крутой тропинкой на самый берег Волги, усеянный по песку крупным железняком и разными ракушками. Мы заходили в Кучугуры, где повесился Яшка, переплывали на лодочке к Большому острову, где в таловой заросли скрывалась от Пугачева семья Артамона Лукича, и дядя, невольно возвращаясь к этим событиям, умел как-то так их вспоминать, точно сам их переживал, почему рассказы его уж никогда не изгладились из памяти. Страсть к сказкам присуща всем детям. С большим интересом слушали мы сказки нянек о Бове-королевиче, Змее-Горыныче, Иванушке-дурачке и пр. Позднее слушали мы рассказы Сюзанны о Золушке и Спящей царевне, читали сказки Гофмана и Гримма... Теперь же, с не менее захватывающим интересом слушали "хме-левские сказки", рассказы о хмелевской старине. Эти сказки были -- "правдой", герои этих сказок жили в этой самой Хмелевке, и все вокруг еще, казалось, носило следы их былой жизни.
Шахматовы никогда не были знатными людьми, никогда не играли роли в истории и даже, хотя и были дворянами Московской губернии (судя по купчим и документам XVII ст.), пропущены во всех родословных. Как не игравшие исторической роли, они, понятно, не привлекали внимания далеких столиц, перенося свою деятельность и службу на далекую окраину; но в местном крае они сыграли немалую роль и положили немало трудов. Жизнь и служба их была тесно связана с судьбой этого края. Они защищали его от беспрестанных набегов, от "разоренья, грабежа, потрав и обид калмыцких", от калмыков, кочевавших в степях нагорной и луговой стороны, от нападения кубанских и донских казаков, татар крымских и казанских. Весь край этот еще в XVI столетии представлял собой род движущейся, пламенной почвы; все зачатки культуры беспощадно сжигались и губились дикими кочевниками, волнами набегавшими и смывавшими все, что вопреки этой стихии, создавалось человеческой рукой...
Но, если во главе этих кочевников и не менее диких полчищ становились порой герои песен и народных преданий: Стенька Разин, Пугачев, Донец Булавин и многие другие, сказочные в своей беззаветной удали, смелости и несокрушимой энергии, то против них выступали не менее смелые, решительные, деятельные люди, сумевшие насадить, закрепить культуру и превратить пожарища и развалины "Рыбного городка" в город Саратов -- столицу Поволжья.
И теперь еще по вечерам плывут лодочки по Волге и слышится голос заунывно запевающий "Вниз по матушке, по Волге!..." Хор мощных голосов подхватывает: "по широкому раздолью, да раздолью..."
Но не вольница казацкая распевает этот гимн Волге, а мирные жители, для которых это катание на лодке -- лишь прогулка, развлечение, а не поход с риском положить "буйную головушку" за то, чтобы отнять, быть может, последнее сбережение людей, умевших работать и создавать.
А имена Пугачева, Разина, Булавина и т. п. передаются из уст в уста, от поколения к поколению, в ореоле народных героев.
Московский дворянин, симбирянин, голова у детей боярских и у стрельцов в Саратове -- Тихон Шахматов упорно боролся с калмыцким разорением; принимал участие в перенесении рыбного городка Саратова с луговой стороны на правый, гористый берег; продолжая отгонять и отражать донцов, кубанцев, татар крымских и казанских, нападавших на Саратов уже и на новом месте, на нагорном берегу. Когда пришли вести о взятии и разорении Стенькой Разиным Астрахани и Царицына, Тихон, по настоянию саратовского воеводы Лопухина, выехал со своими стрельцами в степь, чтобы помешать калмыкам соединиться с Разиным. Но уже несколько дней спустя, стрельцы вернулись в город и нашли лишь дымящиеся развалины... "Смерть жен, детей, родных; вопли оставшихся живыми, нужда, голод, разорение жилищ и церквей возбудило единодушные и полные энергии действия, чтобы восстановить порядок в хаосе постигшего город бедствия. Шахматов и дети боярские Ховрин и Слузов приняли начальство над городом. Они подобрали валявшиеся тела убитых среди пепелищ, прекратили еще продолжавшиеся грабежи, оправили некоторые жилища, вал, городскую стену. Действия их были столь решительны, что через 3 месяца после погрома города, когда в октябре Стенька Разин шел обратно вниз по Волге, саратовцы не пустили его к себе в город и заставили Разина отплыть дальше (1693 г.)". {Смотри "Исторические очерки города Саратова и его округи" сост. А. И. Шахматовым, под ред. В. Вучетич. Саратов, 1891.}
Этот эпизод из жизни Тихона Федоровича особенно привлекал наше внимание, хотя за ним следовали и другие, все такие же кровавые и тревожные. Не далее как 20 лет спустя, Саратов опять был сожжен и разорен крымскими татарами и казаками. Вновь Тихон, голова стрельцов, громил врагов и гнался за ними далеко в степь; вновь принимался залечивать раны и отстраивать несчастный город, и недаром был жалован и большими землями, и "пансырем с наручьи и с мисюркою, пистолетами и пещалью" -- "за многие его службы и взятие многие языки, и за отбой, и за русской полон, и за смерть, и за кровь, и за полонное терпение родителей ево". {Грамоты 3 февраля 1692 года и 5 марта 1694 г. См. Труды Саратовск. Арх. комиссии 1893 т. IV, вып. 2, стр. 68 -- 69.}
He менее Тихона отличался и сын его Алексей, разделяя с отцом и его деятельность, и общее уважение. И он, капитан конных солдат в Саратове, еще при жизни отца был в беспрерывных боях с "воровскими" калмыками, бунтовщиками-башкирцами и казаками, защищая родной город от их нападений, за что был жалован землями, из которых он 1000 десятин по реке Большому Курдюму пожертвовал старому собору, с которых шестая часть доходов шла на ежедневное заупокойное поминание рода Шахматовых, и сам он был похоронен в особом склепе собора; тело его опускали в могилу с пушечной пальбой. {Тело Тихона также было положено под левым пределом старого собора в Саратове.}
За Тихоном и Алексеем шли их потомки, деятельность которых была менее известна и, может быть, менее полезна для края. По всему краю известны были их большие хозяйства, конские табуны, стада, пасеки, мельницы, их крупные посевы, бесконечные покосы, рыбные и зверные ловли. Вокруг Шахматовых кормились и ютились тысячи людей. Жилось этому люду в этом девственном, богатом крае не плохо, о чем сужу не только по рассказам стариков, но и по документам хмелевского архива.
Мне кажется, что мы с Лелей все-таки различно относились к этим "хмелевским сказкам". Леля, с свойственным ему уже и тогда "историческим складом ума, знакомился не только с отдельными личностями и семейными эпизодами, но его интересовала также история всего края, всей эпохи; он связывал "воровских бунтовщиков" с историей России, которая начинала его интересовать превыше всего: от "Бабушкиных уроков" он перешел к Петрушевскому и принимался за Карамзина, далеко опередив в своих исторических познаниях меня, застывшую на своей специальности -- "Вселенной" Герштекера.
Конечно, и меня интересовали "хмелевские сказки" и все эти предки... но я не могла запоминать, как Леля, наизусть и не путая, родословную цепь: "От Тишки {Как непочтительно к самому себе подписывался Тихон Федорович в своих челобитьях (1686 г. и др.).} -- Лука. Лука роди Артамона, Артамон роди Петра" и т. д. Дядя, видимо, не признавал моих генеалогических способностей, и беседы с Лелей чаще велись помимо меня. Говорили о каком-то "генеалогическом дереве", о "кружках" на родословной цепи, но меня в эти премудрости не посвящали, почему я, еще много лет спустя, сочувствовала недоумению одной старой родственницы, когда она услышала, что ее записали на родословном дереве и что она числится на каком-то листочке или даже "на почке" какой-то ветки, и тогда она, помнится, на это очень обиделась.
Но не следует ставить крест на таких бестолковых девочек. Когда Леля ушел далеко от меня в своем развитии и познаниях, когда он перерос семейные предания и вышел на большую дорогу истории своего народа, а не семьи, я, считавшая себя "по географическому" уклону обязанной интересоваться американскими пампасами, африканскими жирафами и оазисами, вернулась к "хмелевским сказкам". Нет! Рассказы "Вселенной" не захватывали душу. Позже, проверив эти "сказки" по довольно обширному семейному архиву, я составила "Хронику", от которой история России, конечно, не стала интереснее, но им, предкам, было дано подобающее место. Они, наверное, мне за это благодарны, потому что не даром же собирали и сами хранили на протяжении 200 -- 300 лет все эти купчие грамоты, челобития и прочие следы своей жизни, не блестящей, но кому-то нужной. И этим я, думается мне, искупила то невнимание, с которым я относилась к военным доблестям и походам Лукичей и Артамоновичей. Гораздо более, в особенности тогда, меня интересовали тюлевые чепцы с оборками, бабочками и бантами, выносимые заботливой ключницей для просушки на двор, как только солнышко стало хорошенько пригревать, и двор покрылся мягкой, зеленой, как пушистый ковер, муравой.
Помимо бабушкиных нарядов, были вынуты из сундуков и шитые золотом камзолы, и невероятно странные, тяжелые, неудобные военные головные уборы, кивера, конногвардейские башни. Я тогда же не прочь была бы узнать владелиц чепцов, салопов и душегреек, вынесенных на солнышко, но увы! Об них-то в "сказках" мало вспоминалось. Вероятно, все они были домовитые хозяйки, умевшие править большим штатом прислуги и вести большое женское хозяйство. Особенной знатностью не отличались, а были "юго-восточными помещицами". Хорошо еще, что знали грамоту и языки. Даже имя жены знаменитого Тихона совсем не сохранилось, так же как и имена ближайших к нему женских поколений.
Вероятно, романов, и даже романических драм, в их среде было не мало, при наличности живых, увлекающихся и несдержанных характеров Шахматовых, иногда проявлявшихся даже в том, что народ просто называет "озорством". За то был убит Александр Артамонович, муж ветреной Натальи Николаевны, изменившей памяти Челюсткина. Жаловалась и просила назначить опеку над старшим сыном Иваном за расточительность Прасковья Ивановна, избегнувшая петли Пугачева. В одной народной песне о Шахматове говорится, что у него случилось несчастьице немалое.
"Как жена-то мужа потеряла,
Вострым ножичком зарезала..."
В другой песне, мордовской, сообщенной в русском переводе много лет спустя Леле его учителем мордовского языка Учаевым, прадед его -- древний старик Учай восклицает:
"Пропала деревушка Эрзяцкие Бурасы,
Погибла деревушка село Арчилов".
На деревне стоят драгуны, и барин Шахматов, заперев всех девушек в пустую горницу, среди села, заставляет их прясть и, осмотрев ниточки, находит, что всех тоньше и глаже ниточки красивой Натуши.
"Ты, Натуша, будешь моей супруженькой,
Будешь подруженькой в моем гнезде",
-- говорит Шахматов мордовской девушке. {См. "Мордовский этнографический сборник", составленный А. А. Шахматовым. СПБ. 1910 г., стр. 570.}
Семейная хроника не сообщает, был ли кто из Шахматовых женат на красивой мордовке. В том-то и горе мое, что в "хмелевских сказках" так мало рассказывалось о бабушках, хотя портреты их, потемневшие от времени, в золоченых, потускневших рамах, висели в конторе Разумцева. Впрочем, то были только "позднейшие" бабушки, конца XVIII столетия: ветреная Наталья Николаевна, добродушная полная блондинка Нечаева, черноглазая, строгая, вся в черном Вышеславцева, и серьезная Черткова. Между ними висел портрет завитого, с коком и в жабо сына ее -- Александра Николаевича Шахматова в молодости, последнего представителя старшей линии и владельца этой усадьбы, человека крайне доброго, деликатного, слегка меланхоличного, совсем не шахматовского характера. С ним рядом висел портрет пастелью жены его -- Людмилы Васильевны. Они оба уже были нашего века -- начала XIX столетия. Вместо тюлевого чепца с бантом, у нее была красивая прическа локонами, обрамлявшая длинное нежное лицо, а вместо широкого шушуна, на ней была голубая шаль поверх белого платья, фасона 20-х годов. Глядя на этот портрет, впоследствии перевезенный в Губаревку, я всегда вспоминала тот первый урок, который я тогда в Хмелевке получила за... сентиментальность. Апрель приходил к концу, и в одно чудное утро дядя взял нас с собой в так называемый "Соколов сад", большой яблоневый сад, поодаль от хмелевской усадьбы. Толпа девушек, под наблюдением стариков-караульщиков, подбивала яблони, уже набивавшие цвет. Девушки весело болтали и не переставая, дружно, но визгливо, на высоких нотах, пели хором песни.
Мы долго пробыли в саду, пока дядя вел беседы с Разумцевым и садовником. Становилось жарко, а девушки все били да били мотыгами землю, еще сыроватую в лунках, под яблонями.
Невольно мы стали с Лелей соображать, что девушкам наверное очень жарко, что они устали, им надо отдохнуть. Мы подошли к одному из садовых караульщиков, стоявшему с трубкой во рту и наблюдавшему за работой. (Он показался нам добрее других). Леля высказал ему наши соображения, прося его отпустить скорее девушек отдохнуть. Но старичок отрицательно покачал головой и, вынув трубку изо рта, сплюнул, что-то бормоча под нос, потом, взглянув на небо, сказал: "Скоро полдень -- обед... тогда и отдохнут". -- "Но они устали, им жарко",-- пробовала и я настаивать. "Эх, матушка,-- обернувшись ко мне, ответил старик,-- на все время и час. Видно, вы жизни крестьянской не знаете, точь-в-точь супруга покойного барина -- Людмила Васильевна. Бывало, приедут из Питера недельки на две и гуляют по солнышку в белом платье под голубым зонтиком. Подойдет к косцам и давай их уговаривать тонким и нежным голосом (и противный старичок стал представлять этот тонкий и нежный голос): "Вам жарко? -- Лягте, лягте в тень, отдохните..."
Я покраснела до корней волос, а Леля, еще не совсем потерявший привычки надувать губы "капюшоном", надул их, видимо, совсем не одобряя этот несмешливый тон по отношению к внимательной и доброй Людмиле Васильевне.
Громкий колокол у караулки вывел нас из затруднения: девушки, побросав мотыги, весело приготовились обедать и отдыхать. Но много раз, много лет спустя, когда мне приводилось тревожиться о том, что работающим в саду или же косцам и жнецам -- в поле жарко, что они устали, я вспоминала непередаваемую интонацию противного старика, так критически отнесшегося к вниманию Людмилы Васильевны, не знакомой с суровой жизнью рабочей России. Ее слова: "Вам жарко, лягте в тень", через 40 лет казались этому простому, неизбалованному человеку верхом наивности и сентиментальности городской жительницы. Этот первый урок произвел на меня сильное впечатление, но понадобилось еще немало уроков, чтобы приучиться владеть своими впечатлениями и не выказывать чувств жалости при суровых или насмешливых людях. Леля грешил той же "слабостью" сердца, но менее меня успел в этом направлении: его разжалобить всегда было очень легко.
Свободное копирование
