Смерть мамы

Глава X. Смерть мамы (1870 г.)

 Наконец в конце сентября приехал за нами папа, и I октября мы вместе с ним вернулись в Одессу. Крым нисколько не помог маме -- напротив, климат Феодосии и постоянные сквозняки на даче окончательно ее погубили: доктора определили у нее чахотку. Но зима 1869-1870 г. все же еще прошла для моих родителей приятно. Мама, хотя и реже, много выезжала. Общественная жизнь в Одессе била ключом. Тон задавал дом вдовы наместника кн. Елиз. Ксав. Воронцовой (урожд. гр. Браницкая) и красавица Мария Васильевна, урожд. Трубецкая (замужем за единственным сыном покойного наместника, кн. Сем. Мих. Воронцовым[1]). Они жили с царской роскошью как в Одессе во дворце наместника, так и в Алупке. Бывая в опере, концертах и в обществе, несмотря на слабость здоровья, мама с папой и у себя устраивали приемы, обеды и вечера. Хотя наши детские отделялись от приемных комнат широким коридором и мы проводили время в детской с Идой, но и до нас долетал шум и суета парадных приемов, а иногда и нас водили к гостям. Я помню важного, с седыми бачками, генерал-губернатора Коцебу[2], всегда сажавшего Лелю к себе на колени верхом; помню старуху Аргутинскую-Долгорукую, которую мы почему-то боялись. Помню Вучетич, Граве, Евреиновых, Гагариных, Бухариных, Кумбари, Новосельских, Юрьевич и др. Все они относились к нам и ласково, и внимательно, и мы всегда любили вспоминать их -- долгие годы спустя, рассматривая их фотографии в папиных альбомах. Особенно занимали все эти гости меня, проявлявшую большую склонность к "свету". Я училась только у мамы, и потому часто урок наш прерывался визитом, что, конечно, очень радовало меня, потому что зубрение французских басен и повторение гамм на большом рояле в желтой гостиной совсем не занимали меня. Я любила, держась за юбку мамы, слушать светскую болтовню, запивая необыкновенно вкусным чаем с печеньем, и -- как всегда в таких случаях -- я незаметно из ребенка превратилась в очень пустую девчонку, занятую нарядами, зеркалом и, сознаюсь, кокетку в 7 лет до мозга костей. Недаром один из сослуживцев папы прозвал меня "M-lle Chiffon" {"Лоскутница", любительница тряпок, нарядов.}.

 Лелю поместили в детский сад. Каждое утро с сумочкой за спинок он отправлялся учиться. Это ученье, и, вероятно, те фребелевские игры вовсе не нравились ему. Мама опять жаловалась в одном из своих писем к папе: "Леля очень вспыльчив и настойчив, натура же у него ленивая" (paresseux et indolent) {1869 г.}. Каждый день после урока музыки, в которой я выказывала большие способности и не меньшую внимательность, начинавшую утомлять маму, мы с Идой шли в "киндергартен" за Лелей. Позже он говорил мне, что ему противны даже всякие бутерброды, потому что напоминают ему эту школу. И помню, не раз его утром уводили в школу, а в три часа за руку тащили обратно, в слезах. Он не любил своего детского сада, он не хотел плести ковриков и учиться песенкам, он хотел быть девочкой и учиться дома. "Sois garèon {Будь мальчиком.}, -- утешала и наставляла я его,-- смотри, Коля Корсаков -- вот настоящий мальчик! А ты плакса". Меня серьезно огорчало, что мой братец совсем не мужественен. Коля Корсаков -- идеал мальчика, успел уже сильно понравиться мне при встречах в детском саду. В особенности я не могла помириться с "Жозеф". Так называлась небольшая кегля, которой Леля сам сшил юбочку и повязал платочком. Жозеф, сын его, заменял ему куклу. Он укладывал его спать, кормил с ложечки, укачивал и нянчил -- словом, проделывал все то, что подобало только девочке. По праздникам Ида водила нас гулять в Пале-Рояль или в общественный сад. Бонны и гувернантки обыкновенно болтали между собой, сидя на скамейках, а мы начинали играть с другими детьми, и эти игры доставляли нам большое удовольствие.

 Знаток детской души и детской жизни, просидев в таком саду несколько часов, сразу определил бы характер, направление и, может быть, даже будущее этой толпы детой так, как бы не смог определить в обыкновенной домашней обстановке; отношения к товарищам, инициатива в играх, ревность, зависть, любовь и симпатии, великодушие и эгоизм -- все зачатки этих чувств и наклонностей выступают особенно ярко, когда дети, предоставленные самим себе, имеют возможность, сталкиваясь с другими детьми, как бы уже начинать в своих играх настоящую жизнь.

 В наших играх царицей, коноводом, от которого шли все директивы, была черноглазая, живая и чрезвычайно милая Таточка Корсакова, сестра моего идола. Я никогда не встречалась с нею позже и не знаю даже полного имени ее, но она тогда произвела на меня чарующее впечатление. Другие девочки ссорились между собой из-за внимания Таточки -- точно придворный штат вокруг царицы. Я держалась от нее поодаль, видя какое осиное гнездо ее окружает, но всегда любовалась ею, продолжая про себя обожать и Колю, так же черноглазого, стройного и живого, как сестра. Он редко приходил с нами играть, держал себя горделиво и на меня не обращал никакого внимания. Тем досаднее мне было, что младший брат Таточки -- карапуз не старше четырех лет, исключительно преследовал и ловил меня, когда был "волком", этим выказывая мне очень определено свою симпатию. Это наконец возбудило неудовольствие осиного гнезда. Таточке была заявлена коллективная жалоба на карапуза и назначено что-то вроде разбора дела. Как она была мила, выступая судьей! Я захлебывалась от слез, досадуя и на жаловавшихся девочек, и на карапуза, которому был сделан публичный выговор. Но что хуже -- упрямый карапуз нисколько не унялся, и с все большим рвением продолжал меня ловить, видимо, дразня штат Таточки.

 После суда карапуза я сильно невзлюбила этот штат и мы стали ходить вместо Пале-Рояль в Кронсгартен, общественный сад, где играли в мяч друг с другом, и к нам обыкновенно присоединялись наши друзья Иосиф Юрьевич и два сына Новосельского.

 Однажды наш мяч куда-то закатился. Мы тщетно искали ого. Я уже собиралась плакать, но Леля побежал за Новосельскими, бывшими неподалеку в саду. Оба брата прибежали и стали допрашивать меня, не украл ли кто этот мяч, не подозреваю ли я кого? "Не-е-ет",-- отвечала я со слезами. На соседней скамейке расположился какой-то немец с двумя длинными, как хлысты, мальчишками-сыновьями. Это семейство показалось подозрительным Новосельским и они приступили к нему с допросом, где мяч? Немецкое семейство подняло воркотню. Подошла Ида, услышав шум и возгласы негодования. Новосельские не унимались, осмотрели скамейку, занятую немцами, и, как нарочно, под ней нашелся закатившийся мяч. Новосельские торжествовали. "Скажите одно слово, отец -- во главе полиции, завтра же воры будут повешены!" -- грозно по-французски заявил мне старший из них. Тогда Леля громко заплакал -- он не хотел, чтобы вешали немцев. Насилу уладили конфликт.

 Удивительно, как Леля, которому шел еще 6-й год, чутко и деликатно относился к тому, что я всем мальчикам предпочитала Колю Корсакова! Когда Новосельские и Юрьевич мне выказывали свои рыцарские чувства, он непременно это подчеркивал и говорил, что эти мальчики куда лучше горделивого зазнайки-Коли. Когда же он убедился, что на меня это не действует, он по своей собственной инициативе заговорил в школе осторожно, дипломатично, задавая Коле вопросы о женитьбе вообще. По ответам Коли, он заключил, что Коля, вообще, не думает о женитьбе и находит, что ему рано, а к девчонкам, вообще, он относится с большим презрением. Все это было мне передано очень серьезно, почти с грустью, но, вероятно, с целью образумить меня. Бедный друг мой думал охладить меня к равнодушному Коле, но именно эта гордость в Коле и его презрение к девочкам и нравились мне, по замечанию Пушкина "чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей". {У Пушкина -- "тем легче". -- Примеч. Ред.} Но попытка Лели отвлечь меня, все-таки, указывала, как понимал он уже, что мне должна быть обидна моя симпатия без ответа.

 В феврале маме, продолжавшей кашлять и выезжать только в карете, позволили выходить пешком, гулять перед домом и в большом саду. Маме стало хуже, и бывший в конце апреля в Одессе Пирогов нашел состояние здоровья мамы безнадежным.

 Приехавшая из Подолии кн. Ольга Петровна Долгорукова, одна из двух сестер Трубецких, с которыми мама училась и выезжала, стала уговаривать маму немедля с нею ехать в Подолию. Но было поздно -- мама слабела с каждым днем, и, как все обреченные в чахотке, стала готовить все к отъезду с нами на все лето. Началась укладка, а мама все слабела и не вставала уже с постели. Папа, Долгорукова, доктора Стерн и Эрхард не отходили от нее, чередуясь весь день. В воскресенье, 3 мая, после обедни, нас привели к ней прощаться. Она благословила нас и стала бредить... В 6 час. вечера во время обеда она тихо скончалась (3 мая 1870 г.).

 Нас одели в траур. Нас подводили к ней, лежавшей, покрытой цветами, в заставленной оранжерейными деревьями столовой.

 Мы плакали, нас утешали, давали конфет... Мы бросали комья земли в ее свежую могилу... Но что мы тогда переживали, насколько мы понимали нашу потерю и то, что случилось -- не даю себе отчета. Все происшедшее, хотя и памятное до мельчайших подробностей, слилось у меня в каком-то тумане. Вероятно, я очень многое понимала уже в светской жизни салона мамы, но тайну смерти и потерю любимого существа еще не постигала...

 Когда Ида с Дуняшей говорили о нас, они понижали голос, с сожалением качали головой и называли нас сиротами. Папа ласкал нас особенно нежно и был грустный, печальный...

 Через час после похорон приехала из Подолии и вторая сестра Трубецкая, Елизавета Петровна, особенно любившая маму еще с детства и в Институте, и нас стали собирать в Подолию. Мы оставляли папу одиноким. Все общество выражало ему свое сочувствие. В газетах было напечатано "теплое слово" по поводу этой утраты и кончины всего 32-летней мамы.