В этом же году к концу лета мама, будучи бухгалтером по профессии, подучив язык, устроилась в колхозную контору. Конечно, после работы в поле ей стало намного легче.
Понемногу наша коммуна разбрелась, а мы, благодаря маме, работу которой оценили, получили отдельную комнату в небольшом доме у хозяйки – узбечки, где она жила с двумя детьми ( муж- на фронте ).
Обставили свое жилье: две кровати, небольшой стол, пара табуреток. После всех предыдущих мест обитания, для нас это был дворец. Окно (правда, без стекол), закрывалось ставней, в стенах- ниши для разной утвари, плита. Пол, как и у всех, земляной, покрытый циновками.
Однажды проснувшись (мама в это время была на работе) я услышал шуршание под койкой и, заглянув, с ужасом увидел, копошившуюся там большую змею. Выскочив в окно, привел сына хозяйки старшего меня на два года. Он спокойно взял змею в руки, успокоив, что она не ядовитая и унес, а я еще долго не мог опомниться от пережитого страха.
1 сентября 1942 года, после полуторагодичного перерыва пошел в шестой класс Джида-Капинской русской школы - семилетки. Основным контингентом учащихся с первого по седьмой классы были детдомовцы и небольшое количество эвакуированных детей.
Укомплектовать учительский состав трудностей не представило: профессиональные педагоги по всем предметам нашлись среди беженцев или были присланы из Намангана.
И опять вынужден повторяться: был очень голодный год, и если мы, «прикомандированные» к колхозу беженцы периодически получали там какие-то продуктовые "подачки", то учителя «сидели» на зарплате
(которая в хлебном эквиваленте была смехотворна). Ничего не имея кроме 300 - 400 грамм хлеба в день, они всегда были голодными и изможденными.
Вспоминаю учителя русского языка и литературы, москвича, прекрасного педагога и очень доброго человека. Выглядел он страшно, по-видимому, находился на последней стадии дистрофии, но вынужден был работать, вести уроки и следить за дисциплиной. А мы (детская жестокость!) на его уроках безнаказанно безобразничали, стоя у него за спиной перекривляли его и смеялись, когда он от бессилия не мог смахнуть каплю, висевшую у него под носом. А через пару месяцев он умер от истощения. Мы с жалостью вспоминали о нем. Скорей всего все-таки, потому что на его место пришел более строгий учитель.
Как-то к нам домой пришла учительница по химии. Она спросила у мамы, не нужна ли ее сыну помощь в приготовлении уроков. Мама с удивлением восприняла ее визит, но когда та откровенно спросила, нет ли у нас чего-нибудь поесть, все стало ясно - лицо ее было опухшим от голода. Конечно, мама ее покормила, дала с собой какую-то еду, а учительница благодарила и плакала от. . . стыда.
Нужду испытывали во всем. В одежде, обуви, лекарствах, керосине. С большим трудом удавалось доставать соль, а зачастую обходились без нее. Сто грамм соли могли быть подарком идущего «в гости».
Отдельную проблему составляло отсутствие спичек: из обихода они исчезли вообще. Высекать огонь, как делали древние люди, мы не умели, хотя и пытались. Но и этот вопрос решался просто. Пучок соломы сворачивали в жгут и отправлялись по кишлаку в поисках огня.
Двигаясь по улице, стучались в дворовые калитки и спрашивали: «Ут бар?» (огонь есть?). Если в доме горел очаг, то жгут забирали, клали на него несколько горячих угольков и возвращали. Поделиться огнем - святая обязанность каждого жителя и отказа в нем никогда не было. Приносили домой этот жгут соломы, начинающий тлеть, и разжигали свой очаг.