Приложение. Туруханский бунт - 8

 Северный зимний день очень короток, и конвой решил пораньше двинуться в путь, чтобы еще засветло добраться до следующего станка.

 Только теперь, несколько отдохнув за ночь, мы почувствовали, как ноют и разбиты ноги, ощутили боль ссадин и синяков от прикладов на нашем теле.

 Тронулись в путь. Конвой держал себя так же вызывающе грубо, как накануне. Перед выходом партии произвел обыск, отобрал и рассыпал по снегу им же купленный с вечера для нас табак.

 В следующие дни конвой словно взбесился. Он неистовствовал во-всю. Ругань, брань, грубые обыски, ружейные приклады -- все было пущено в ход. Казалось, решили нас доконать. Становилось невтерпеж. Тратили последние остатки сдержанности и силы. Временами, совершенно истомленные, не имели сил двигаться дальше. Шли пошатываясь, ноги ныли острой болью, судорогой сводило щиколодки ног, словно кто-то изнутри сжимал их в тисках и не то молоточком переламывал, не то пилил тупой пилой кости. Падал густой, рыхлый снег, заносил дороги, затруднял движение.

 На пятый или шестой день, когда с большим трудом дотянулись до этапной избы, тайком от конвоя устроили совещание.

 Что делать?

 Раздались голоса:

 -- С этим конвоем все равно живыми не доберемся до Енисейска: прикончат они нас не сегодня-завтра в пути. Это они не от себя; вероятно, начальство поручило им разделаться с нами; они и стараются.

 -- Довольно терпеть... бесполезно... Надо разоружить канвой... a там будь что будет, -- резюмировал общее настроение один из нас, кажется, Сергей Сысин.

 Было решено выждать еще один, последний день. Если конвой не утихомирится, выбрать, когда придем на следующий станок, удобный момент и напасть, обезоружить и связать конвой. Захватить их винтовки и двинуться всей партией на Енисейск.

 -- Все равно с этим конвоем пропасть, а так, может быть, доберемся до Енисейска... А там видно будет...

 Следующий день ничего не изменил в нашем положении.

 В сумрачном настроении приближались мы к стану -- большому торговому селу Назимову. Помнили вчерашнее наше решение.

 Не успели мы порядком разместиться в этапной избе, как заметили какую-то суетню и движение в помещении, занятом конвоем. Оказалось, что сменяется конвой. Вскоре к нам зашел офицер сменившего конвоя с вопросом, что нам нужно, не хотим ли написать письма родным, не нужно ли нам что закупить и нет ли вообще у нас каких-либо заявлений.

 Мы передали ему наши требования, главное из которых состояло в человеческом обращении с нами; он заверил нас в благожелательном отношении конвоя, разрешил приобрести табак курящим, чего они были лишены последние дни, и согласился дать нам два дня отдыха в Назимове. Несколько недоверчиво отнеслись мы к его заверениям, но все же как-то легче вздохнули.

 Несколько дней мы спокойно продолжали свой путь. Так же длинны были переходы; но короткие привалы в пути, спокойный, умеренный шаг, которым мы шли, и даже возможность наиболее слабым из нас проехать несколько верст на санях как-будто сокращали путь, делали его менее заметным и утомительным.

 Сменился конвой. Значительно труднее стало вновь наше этапное хождение. Но после первого, осиновского конвоя ничто уже не могло нас смутить.

 Недели через три со дня выхода из Осинова дотащились мы до Енисейска. Издерганные, грязные, отощавшие. В енисейской тюрьме нас всех поместили в одну большую камеру. Стали прибывать политические ссыльные из других, северных станков Туруханского края. Всюду, на каждом станке повторялась та же картина арестов, те же, с небольшими вариациями, издевательства конвоя, какие претерпевали мы в пути.

 Трудно, особенно первое время, жилось нам в енисейской тюрьме. Казенного ссыльного пособия мы лишились. От родных в России мы были оторваны. Жили на тюремной баланде, стирали в тюремной бане белье; смен его было мало, теснота и духота в камере стояли изрядные, и нас стали заедать паразиты. Уныло и тягостно потянулись в полной неизвестности дальнейшего тюремные дни.

 Недели через три после нашего прихода в Енисейск забряцали по тюремному коридору ножные кандалы, послышался тяжелый топот многих ног, и в крайнюю камеру коридора провели под усиленным военным караулом захваченных в Хатанге восемь человек участников бунта.

 Несколько дней пробыли они в нашей тюрьме. Военный караул охранял камеру. Нас к ним не допускали. Все же нам удалось через волчок камерной двери увидать их. Забинтованные, израненные и избитые, обросшие волосами, закованные в кандалы... Вид их был жуткий.

 Ухитрились передать им и получить от них письмо с описанием перенесенных ими нечеловеческих: мытарств.

 Через несколько дней их увезли от нас в красноярскую тюрьму.

 Мы продолжали сидеть -- человек полтораста туруханцев -- месяц за месяцем. Никто не интересовался нами, не вызывали на допрос. Словно забыли о нас.

 Наступило лето. Не то в конце мая, не то в июне, а может быть, и позже нас, ни слова нам не говоря, ничего нам не об'являя, вызвали на этап -- обратно в Туруханский край. Погрузили, как зверей, в трюм баржи и поволокли на тихом, медлительном буксире вниз по Енисею.

 В пути мы узнали, что всех нас расселяют по глухим, самым северным -- за Туруханском до тундры -- станкам края.

 Я вместе с тремя товарищами был высажен в крохотной -- в четыре избы -- затерянной в огромных таежных пространствах приполярной деревушке Горошихе. Большинство из нас было угнано еще севернее.