IV.АРЕСТЫ.-- ЭТАПОМ В ЕНИСЕЙСК.-- ИЗБИЕНИЯ В ПУТИ.-- РЕПРЕССИИ.-- РАСПРАВА С "БУНТАРЯМИ"
Прошло два-три дня после знаменательной ночи сражения дроновцев с казаками. Вернулись в Осиново отвозившие беглецов крестьяне. Стали изредка наезжать жители северных станков. От них мы узнали о взятии беглецами Подкаменной Тунгузки, узнали о попытках казаков оказать сопротивление дроновцам при везде в Сумароково. Новости передавались крестьянами опасливо, сторожко, под сурдинку. Словно опасались, ждали чего-то и боялись быть втянутыми в страшное и жуткое для них дело бунта.
Ссыльные собирались у себя по квартирам, обменивались новостями и впечатлениями и старались пред* угадать дальнейший ход событий. Прогноз был мрачен.
Не верили в успех побега, считали, что погибнут от пули или в пурге и леденящих морозах приполярной тундры. Замечательно было то, что, несмотря на резко отрицательное отношение к "бунту", во всех высказываниях не чувствовалось озлобленности и вражды к "бунтарям". Скорее улавливалось неоформленное чувство тревоги за них.А между тем отдавали себе ясный отчет, что "так не пройдет", что придется всей "политике" крепко поплатиться за бунт маленькой горсточки. Иное отношение политической колонии вызывала к себе группа оставшихся ссыльных -- ярых сторонников вооруженного побега, когда он еще был в проекте.
Было несомненно, что своим согласием участвовать в побеге эта группа подогревала бунтарские настроения беглецов. Холодно-враждебно относилась к ним колония, отмежевалась от них. Установился какой-то своеобразный, ничем внешне не выраженный, психологический бойкот этой группы.
И сама эта группа, повидимому, чувствовала нелепость создавшегося положения: они как-то притихли, держались в тени и заметно уклонялись от споров и дискуссий на тему о побеге и "бунте".
Потом, в этапах и в енисейской тюрьме" мы встречались и жили со многими ссыльными севернее Осинова расположенных станков. Много и часто говорили о всех трагических деталях "побега". И на основании всех многочисленных бесед и встреч можно утверждать, что политическая ссылка края в общем однородно отнеслась к "бунту". Везде, по всем станкам у политических ссыльных сложилось такое же, как и у осиновцев, определенно отрицательное, отношение к идее и методам ставшего фактом вооруженного побега и повсюду, у всех не было заметно проявления враждебности к поднявшим "бунт" товарищам.
Прошло еще несколько дней. Первые острые, поражающие впечатления понемногу сглаживались.
Но жизнь колонии все еще не могла войти в обычную колею. Не проходило дня, чтобы теми иди иными путями не докатывались до нас вести от беглецов. Иногда вестники казались нам непостижимо-загадочными: как-будто никто не приезжал и поселок был отрезан от внешнего мира, а слухи ползли и передавались по станку.
Они были противоречивы, и в содержании их чувствовалась какая-то направляющая воля. Все они муссировали, с теми или иными вариациями в деталях, сообщения о захвате вооруженной силой станков, перестрелках, убийствах стражников и купцов, о каких-то совершенно невероятных жестокостях "дроновцев", вроде отрезания носов, ушей, выкалывания глаз. Попутно из всей нелепицы слухов мы узнали, что "бунтари" взяли Туруханск и двигаются на север к тундре. Передавали под секретом, с дрожью боязни в голосе, что наперерез и вдогонку беглецам двинуты воинские отряды из Архангельска и Якутской области.
А наша обычная жизнь становилась с каждым дней все тяжелее и тяжелее. Иссякали скудные запасы продовольствия. Казенное пособие не привозили. Местные купцы, озлобленные событиями, закрыли нам под предлогом отсутствия товаров кредит; очень неохотно, под большим нашим нажимом, отпускали они нам свои товары за наличные деньги. А наличные наши гроши быстро растаяли.
Мы сидели без сахара, без круп, без мяса. Особенно чувствителен был недостаток керосина. Зимние сумерки наступали очень рано, деревенские ночи длятся томительно долго. А свет надо было очень экономить. У некоторых ссыльных его уже не было, и они приходили на тусклый, урезанный огонек в "красноярскую коммуну". С бою надо было доставать продукты у купцов, картофель и молоко у крестьян. Некоторые из нас это умели, и им жилось немного легче. Спасал положение красноярец -- политический ссыльный Харитоненко. Рабочий-металлист, прошедший суровую школу жизни, он выявил неиссякаемые таланты "охотника за продовольствием": узнавал, выискивал, ласково подкатывался к крестьянам и доставал у них картофель, молоко, рыбу. Заставал врасплох хищного и жадного старика-купца, богатея деревни, когда он отмеривал и отвешивал в своих амбарах товары, и получал у него в кредит и сахар, и крупу, и керосин; с победным, торжествующим видом таскал все это в "красноярскую коммуну", около которой подкармливались многие ссыльные.
Прошла еще неделя. Мы понимали, что близится развязка, что где-то, скрытые от нас, назревают события, близятся и не сегодня-завтра дадут нам знать о себе.
На квартире политического ссыльного нас собралось человек шесть-семь обсудить создавшееся положение А. Леках, впоследствии погибший в туруханской ссылке, нервный и нетерпеливый, говорил, волнуясь:
-- Это смешно -- заниматься самообманом. Власти нас не пощадят. Не сегодня-завтра карательный отряд нагрянет... Будет глумиться над нами. Да, да, пороть нас будет, если дадимся... Нечего укрываться от действительности... Товарищи, я предлагаю оказать сволочи этой вооруженный отпор... -- и он вопросительно и резко оглядел присутствующих. -- Если никто не согласен, я один буду стрелять... Над живыми глумиться не позволим... -- приблизительно так, поскольку память не изменяет, говорил Леках. В нервном возбуждении, сам того не замечая, он то присаживался как то боком и с края на стул, то подымался. Кисти рук глубоко ныряли в карманы брюк и затем в непроизвольном жесте теребили и мяли черную густую шевелюру волос.
Политический староста колонии, спокойный, очень уравновешенный и размеренный латыш, тов. Тиллак, оправляя мягкие, длинные шелковинки пышных ярко-рыжих бороды и усов, возражал Лекаху. Своеобразным (латышским) акцентом, ломая слова на слоги и твердо и отчеканенно выговаривая гласные, он говорил:
-- Еще ничего не известно. Не пугайте, тов. Леках, самого себя и нас. Пока это только одни предположения. Откуда вы знаете? Что вы ужасы рассказываете? Хорошо... предположим, придут. Есть у нас чем оказать сопротивление вооруженному отряду? Чем вы будете сражаться: палками или пару дробовиков достанете? Ваши методы надо отбросить: это опасно и не серьезно. Тов. Леках слишком горячится.
Вряд ли тов. Тиллак сам полностью верил в то, что говорил.
Завязался спор. Положение было слишком серьезным, а опасность угрожающе близка, и это, вопреки обычному в таких случаях обострению страстей, сдерживало и примиряло точки зрения. Надо было найти исход и предложить его колонии. Даже крайний и ярый Леках был настроен примиренчески.
Кто-то предложил:
-- Уйдем в тайгу, переждем там, пока пройдет карательный отряд. Ему будет трудно гнаться и разыскивать нас там... Может, обойдется. А настигнет нас, тогда окажем сопротивление. Не рискнут они забираться в тайгу...побоятся.
Мысль показалась рациональной. Было решено при первых тревожных известиях о приближении отряда выставить дозоры и всей колонией сняться и уйти в тайгу. Предполагалось, что мы еще раз соберемся детальнее и конкретнее обсудить намеченные решения. Было условлено пока не ставить этот вопрос на обсуждение колонии.
Как это часто бывает, организационно ничем не закрепленные, наши решения повисли в воздухе.
Мирное течение жизни колонии не нарушалось. И временами стало казаться, что впереди предстоит еще длинный ряд ничем не отмеченных, спокойно-однообразных дней.
Прошло месяца полтора от начала событий. В середине января, ранним морозным утром, мы завидели длинной цепью растянувшийся по Енисею военный обоз. На санях в серых шинелях солдаты. Холодными иглами поблескивали на солнце вороненой сталью острия штыков.
В Осиново вступил военный отряд. Не в'езжая еще в деревню, оцепили ее караулом часовых, отрезая возможность скрыться в тайгу.
Впервые видели жители военный отряд, офицерские погоны, и деревня замерла в ожидании. Все засели по избам, не решаясь показаться на обезлюдевшей улице станка.
Только великое бабье любопытство превысило страх, и время от времени можно было видеть женские фигуры, быстрой, шмыгающей походкой перебегавшие из избы в избу.
Вот появились на улице группы вооруженных солдат. Попарно заходили они из избы в избу. Долго не задерживаясь, через три -- пять минут выводили то одного, то двух ссыльных. Под конвоем препровождав, их в избу, служившую штаб-квартирой отряду.
Дошла очередь и до меня. Не давая собрать вещей, не разрешая ничего брать с собою, потребовали немедленно следовать за собою.
Арестовали, очевидно, по доносам и показаниям осиновского стражника и местных купцов. Достаточно было им назвать чье-либо имя, и он без долгих околичностей попадал в список изымаемых.
В небольшой комнатке нас собралось человек тридцать -- тридцать пять, более половины осиновской политической колонии. Нам не об'явили об аресте, не вызывали на допрос. Но вооруженный часовой у двери комнаты достаточно убедительно указывал на наше положение.
В комнатушке не было ни стульев ни скамеек. Стояли часами. У кого немели ноги, присаживались на корточки или растягивались тут же на грязном, заплеванном полу. Кормовых не давали и никого из товарищей к нам не допускали.
Так провели мы день. В сумерки в комнату вошел какой-то вахмистр и зачитал нам постановление временного генерал-губернатора края о нашем аресте в связи с обвинением нас в причастности к туруханскому бунту. Следовал длинный список арестуемых. Всех нас этапом препровождали в енисейскую тюрьму. Велели готовиться утром выступить в этап.
Засуетились оставшиеся на свободе товарищи: наскоро собирали наши вещи, доставали из скудных своих запасов еду и передавали нам.
Чуть брезжил рассвет и густая синева ночи еще смотрелась в стекла окон, когда мы были разбужены окриком караульного часового:
-- Вставать... на этап собирайся... поживее там... Еды и кипятку не дали. Торопили очень.
Недолги были наши сборы. Через четверть часа, окруженные плотной стеной конвоя, мы двинулись в путь по направлению в Ворогово. Начались этапные мытарства. Первые версты и часы шли бодро. Позади партии на санях разместился конвой, и это вынуждало нас к скорому шагу.
Прошел час. Мы порядком устали и намеревались на пару минут сделать остановку, чтобы привести себя в необходимый порядок. Грозный окрик и ругань часовых заставили нас двинуться без передышки дальше.
Мы уже целые сутки почти ничего не ели, плохо спали предыдущую ночь, и это нас очень ослабило. Становилось трудно продвигаться вперед.
Мы все шли и шли. Без отдыха, без минутной даже передышки. Силы иссякли. Все же крепились. Когда прошли верст двадцать от Осинова, конвоиры сошли с саней, разместились по обеим сторонам идущей партии и заработали прикладами. Стоило кому-нибудь из нас отстать хоть на шаг, чуть отбиться вправо или влево, как крепкий удар винтовки заставлял ускорить шаг и подравняться в затылок идущего впереди товарища. В ответ на возгласы возмущения и протеста сильнее и чаще работали приклады. Стало создаваться впечатление нарочитости издевки и какой-то заранее надуманной, а может быть, и внушенной офицером отряда провокации. Может быть, хотели вызвать нас на открытый, активный протест и, воспользовавшись им как предлогом ("арестованные взбунтовались"), учинить над нами расправу, а возможно, кое-кого тут же пристрелить.
И действительно...
За укатанной санями за зиму дорогой лежали глубокие и рыхлые, в сажень с лишним глубиною снега. Стоило чуть-чуть сбиться с дороги, и сразу человек по пояс, а местами и до плеч проваливался в снег. Видимо, не удовлетворенные эффектом обращения с нами, конвоиры, незаметно маневрируя, стали оттеснять партию к краям дороги. То-и-дело то один, то другой из товарищей, сам или слегка подталкиваемый конвоиром, начали проваливаться в снега. Жестокие удары прикладами тогда сыпались на них. Гомон солдатского смеха измывался над провалившимися. Нам не позволяли притти на помощь, протянуть руку, чтобы поддержать и извлечь попавшего в беду товарища. Били, пока, изворачиваясь, напрягая все силы и ловкость, арестованному не удавалось вновь очутиться на твердом насту дороги.
Я шел без мысли, сосредоточивая все внимание, чтобы не отстать и не сбиться в сторону. Внезапный, как горячий ожог, удар приклада в плечо резким толчком сбросил меня с дороги. Глубоко уткнулся я головою в придорожный снег, все глубже утопая в нем. Быстрые и сильные удары один за другим сыпались на меня. Славно рычагами перекувырнули прикладами в снегу и распластанным комом взметнули вновь на дорогу.
Оглушенный, не чувствуя физической боли, весь захваченный, подобно другим, чувством бессильного возмущения, я поднялся и зашагал дальше.
Так продолжалось с час. Потом, видимо, решив, что "на сей раз хватит", что инструкция начальства (мы в этом не сомневались) "проучить" и наказать выполнена добросовестно, конвоиры вернулись к своим саням.
А мы все шли и шли. Выбивались из сил. Подкашивались и дрожали от усталости ноги. Томила жажда. Часто дыша запекшимися губами и сухим, ставшим мешающе большим языком, раскрывая рты, втягивали в себя морозную влагу воздуха.
Некоторые, более слабые из нас уже не могли ходить. Мы подбадривали их, подхватывали под руки и вместе с ними, обессиленные, все-таки двигались вперед.
В сумерки, сделав безостановочный переход верст сорок -- пятьдесят, мы дотянулись до Ворогова. Почти вползли в этапную избу. И сразу иссякло поддерживавшее нас в пути напряжение. Вконец изнеможенные и обессиленные, повалились как попало на пол. Не было сил шевельнуться. Лежали словно разбитые параличом.
Конвой роздал нам кормовые деньги и предложил кому-нибудь из нас пойти за покупками и кипятком. Никто не поднялся. Только через час, немного придя в себя, сорганизовали ужин и тут же, не раздеваясь завалились спать.
Была полная ночь, и низкий желтый огонек крохотной закоптелой лампочки освещал этапную избу, когда нас разбудили.
Свободное копирование
