О зачислении сотрудницей в Художественный театр я немедленно сообщила Муратовой, не забыв пожаловаться на суровость Немировича-Данченко (от кого-то я узнала, что он согласился принять меня, но при этом сказал, что ничего особенного во мне не видит), и вслед за поздравительной телеграммой получила от нее большое письмо из Кисловодска, в котором, среди прочего, она писала: «Поздравляю Вас, обнимаю и радуюсь и за Вас и за себя, потому что Вы ведь моя первая ученица и, если Вас хвалят, значит, я Вас не очень испортила. Надеюсь, дорогая collega, что Вы не очень сразу загордитесь, и не совсем наплюете на меня и, может быть, в этом году мы не раз еще с Вами займемся! Что с Вами Немирович {524} был холоден и строг, я очень рада! Может быть, только благодаря этому Вы хорошо и читали, и был подъем, и было желание сделать больше, чем он ожидал… Но я всему рада, и тому, что сидели в темном коридоре и мучились, и не спали ночь, и приходили в отчаяние. Все это, Соня, повторится еще много, много раз, и быть актрисой не очень сладко… Будьте такой, как Вы есть, такой же хорошей, прямой и простой, а там, что бог даст. Обнимаю и целую Вас так крепко, как люблю».
Несмотря на мудрое пояснение Елены Павловны относительно Владимира Ивановича, в моем дневнике появилась постыдная запись: «Я знаю, что всем решительно понравилась, кроме Немировича. Ну и бог с ним совсем! Мне он тоже не нравится — у него много ума, он очень корректен, но очень не любит людей и потому груб. Он очень, очень не добр и очень, очень самоуверен и обожает себя». И это о великом человеке, ставшем для меня высшим авторитетом в искусстве, театре, любимым учителем, режиссером, даже, позволю себе сказать, личным другом!
Что может извинить такую высокомерно-подлую дерзость — разве только щенячья слепота детства. Оно ведь кончалось в те дни, мое благоуханное, беззаботное детство, вместе с весенней бесхлопотной юностью оно уступало место другой жизни — бесконечно манящей, но незнакомой, требующей зрелости мыслей, чувств и решений.
Я долго стеснялась благополучия, которым была окрашена моя жизнь на заре. Слушая рассказы, читая мемуары, я убеждалась, как тяжело шли многие по избранному пути — голодали, не имея возможности учиться, или жили в претившей им роскоши чуждых по духу родителей, а то и вовсе сиротствовали у бедной бабушки или злой тетки-эксплуататорши — и в любом из этих вариантов следовали своему призванию под улюлюканье и проклятия родственников. И скольким из них, одаренным сверх меры, не удавалось попасть в театр с первого раза — каково было переступать через уверенные заявления маститых деятелей о бесталанности и снова, снова завоевывать право на творчество. А тут — выросла девочка в безукоризненной семье, окруженная любовью близких и идиллической природой, захотела стать актрисой, пошла с родительским благословением на экзамен и тут же была принята в лучший на земле театр — просто неприличие какое-то. Но со временем я пересмотрела свой взгляд.
Глубоко уважая тех, кто одолел все препоны на пути и принес в искусство груз накопленного жизненного опыта, {525} я поняла, что пришла в театр тоже с багажом — большим духовным приданым. Я была оснащена почерпнутыми в семье культурой, образованием, иностранными языками, незыблемым морально-этическим кодексом — мы часто недооценивали необходимость и значение всего этого в творчестве и жизни театра.
Всякое прошлое оказывает могучее влияние на последующую жизнь. Но, трудное, закалившее вынужденной борьбой и воспитавшее волю к победе, оно иногда своим грустно волочащимся шлейфом и его все омрачающей тенью тянет вниз при самом высоком парении, туманит ясные краски. Мое же прошлое, когда, казалось, неминуема пропасть, подхватывало широким, светлым крылом, устремляло вверх, спасало душевным здоровьем. И, как ни странно, тоже закалило — верой.
Как хорошо провитаминизированное, приученное к холодным обтираниям дитя впоследствии проявляет завидную сопротивляемость простуде, инфекции, так я, сталкиваясь с враждебностью, ложью, изменой, равнодушием, профанацией искусства, — неколебимо верила в дружбу, правду, верность и истинность прекрасного. Не устоять бы, не выдержать всех испытаний судьбы, минут, а бывало, и лет отчаяния без этой благодати, дарованной мне началом жизни. Боюсь только, я слишком задержалась в ранних своих годах. Но они были решающими в моем человеческом становлении, снабдили множеством наблюдений и чувствований, послуживших мне в будущей профессии. Оправдывает мое многословие, надеюсь, и понятное нежелание расставаться с тем, что так дорого сердцу. Еще старый мудрец Гете предупреждал: «Пусть никто не думает, что может преодолеть первые впечатления своей юности». Вот и я — не преодолела, прошу прощения.
Свободное копирование
