Аспирантура

Глава вторая. Гарвард

Аспирантура

В молодости я превозносил до небес само понятие «университет». Идеалом для меня был Берлинский университет первой половины XIX века, когда там преподавали такие светила, как философы Гегель, Фихте и Шопенгауэр, а также историки Ранке, Нибур и Моммзен и теолог Шлейермахер. Университет представлялся мне сообществом ученых, молодых и старых, всецело посвятивших себя науке и бескорыстно делящихся с другими своими знаниями и мудростью,-такой изображена «академия в Афинах» на картине Рафаэля. Карьеризму и зависти не было места в этом воображаемом мной университете.

Стоит ли говорить, что я обнаружил совершенно иную реальность: университет оказался отражением общества. Занятия наукой вполне сочетались с преследованием своих целей и жаждой славы. Духа коллегиальности почти не ощущалось. Все занимались своими научными исследованиями и, как я обнаружил, профессора редко читали книги своих коллег, даже тех, кто работал в той же области. Даже если они и делились своими находками с кем-либо, то чаще всего это были ученые из той же области знаний, но работавшие в других университетах. В восьмидесятые годы меня пригласили стать членом Гарвардского клуба вечерних обедов под названием «Клуб неформальных бесед». Основанный в начале XX века, этот клуб собирался раз в месяц и после вечерней трапезы один из членов делал доклад о своих исследованиях. Единственная проблема была в том, что в клубе в основном были пожилые или ушедшие на пенсию члены. Часто после сытного ужина они впадали в дремоту.

Все сказанное, конечно же, отражает определенную долю разочарования, но не сожаления о моей жизни в академической среде. Несмотря на то что университет не оправдал моих возвышенных ожиданий, он, тем не менее, оказался весьма благоприятным местом. Сочетание исследовательской работы и преподавательской деятельности в атмосфере ничем не ограниченной свободы, вместе с чувством обеспеченности, устраивало меня полностью, и я считаю большим везением, что мне довелось провести мою сознательную жизнь в одном из ведущих центров мировой науки.

Пока я был в армии, мы с Ирен постоянно поддерживали связь, не только по почте, но и встречаясь, так как я часто получал увольнения на выходные, которые проводил или в Нью-Йорке, или в Эльмире. Летом 1945 года я уже во второй раз учился в Корнелльском университете, проходя закрепительный курс по русскому языку. Мы с Ирен сблизились еще больше. Когда стало известно, что мое увольнение из армии не за горами, мы стали говорить о будущем и в январе 1946 года решили пожениться. К этому неизбежному решению мы пришли совершенно естественно. В дневнике я записал, что никакого решения с большой буквы и не требовалось. Это меня очень удивило, потому что, вспоминая Рабле и мучительные сомнения его героя Панурга о преимуществах и недостатках брака, я ожидал от себя больших колебаний. Наши родители не были вполне уверены в правильности решения. Мои считали, что мне рано жениться, ее предпочли бы бизнесмена в качестве будущего зятя. Но ни те, ни другие не возражали, и семья Рот устроила нам великолепную свадьбу в отеле «Дельмонико» в Нью-Йорке, после чего мы отправились в свадебное путешествие в Новую Англию и Канаду.

Нашему браку пошел уже шестой десяток, и мне кажется, что эта тема вряд ли кому-то интересна, кроме нас самих. Поэтому я не буду здесь много об этом писать. С самого начала мы были преданы друг другу и полны решимости сделать все необходимое для того, чтобы наш брак был успешным. Моя мать как-то сказала, что мы подходили друг другу так же, как крышка подходит к чайнику. Хотя Ирен и не была ученым, она хорошо адаптировалась к утонченной интеллектуальной среде, в которой оказалась, и создала для меня прекрасную атмосферу. Мы идеально дополняли друг друга. Если перефразировать слова Вольтера, она приняла на себя командование земными делами, а я витал в облаках, и между небом и землей мы вместе охраняли наш маленький мир. Ее очарование, красота и радостное восприятие жизни никогда не поблекли для меня. Семейная жизнь была для меня неиссякаемым источником радости и сил. В книге, которую я посвятил жене после нашей золотой свадьбы, я поблагодарил ее за то, что «она создала идеальные условия, чтобы я мог заниматься наукой». Это посвящение вызвало гнев некоторых феминисток, которые усмотрели в нем тот смысл, что моя жена пожертвовала собой ради того, чтобы готовить и стирать для меня. Вероятно, они не знали, что понятие «условия» в данном контексте включает в себя не только физический комфорт, но также — и прежде всего — духовный.

В конце 1945 года, пока я все еще носил военную форму пришло время подавать заявление в аспирантуру. Несколько ранее в том же году Корнелльский университет присвоил мне степень бакалавра, засчитав курсы, которые я там прошел в дополнение к Маскингуму. Благодаря этому мне не надо было проходить дополнительные курсы в высшем учебном заведении до поступления в аспирантуру. У меня были смутные планы как-то соединить изучение России с изучением общей истории культуры. Такое направление предполагало выбор из Колумбийского, Йельского и Гарвардского университетов, где в то время находились главные научные центры Соединенных Штатов по изучению России. Я подал заявления в каждый из них, но с самого начала предпочитал Гарвард. Меня приняли во все три университета. На этот раз не предвиделось проблем с оплатой благодаря так называемому закону о льготах демобилизованным, по которому правительство оплачивало расходы на образование ветеранов, и в дополнение они получали небольшую стипендию, которую наши родители щедро дополняли. Ни тогда, ни позже мы уже не испытывали никаких финансовых затруднений.

Колумбийский университет я вычеркнул из списка почти сразу же, отчасти потому, что мне не хотелось жить в Нью-Йорке, а еще потому, что ведущим историком России там был Джеройд Танкуери Робинсон. Если судить по короткой беседе, которой он любезно согласился удостоить меня, он был капризным педантом. Как выяснилось, он предлагал своим аспирантам писать диссертации на заранее подобранные темы, каждая из которых имела какое- то отношение к концептуализации проблемы революции, как, например, «Бухарин и революция», «Зиновьев и революция» и так далее. Такой подход был настолько же бесполезен для понимания России, ее настоящего и прошлого, как требование от аспирантов по американской истории писать диссертации по темам «Филмор и конституция» или «Хардинг и конституция».

В пользу Йельского университета было то, что кафедру по русской истории там занимал Георгий Вернадский, возможно самый выдающийся специалист в этой области в стране, автор множества книг, некоторые из них были изданы до революции. Я посетил Йельский университет, но возможность встретиться с Вернадским не представилась. Но что меня поразило в Нью-Хэйвене, так это обилие швейных ателье.

В Кембридже было все наоборот: мало ателье и множество книжных магазинов. Это сразу же расположило меня в пользу Гарварда, особенно когда я узнал, что профессор русской истории Михаил Карпович был человеком дружелюбным и оказывавшим аспирантам поддержку. Карпович мало публиковался, потому что у него была больная жена, которой требовался постоянный уход, к тому же он был неофициальным лидером русской общины на восточном побережье Соединенных Штатов и редактором известного толстого эмигрантского ежеквартального издания «Новый журнал». Не в пример другим русским преподавателям в Гарвардском университете, тщеславным и недоступным, Карпович, напротив, был человеком скромным и уравновешенным.

В середине сентября мы с Ирен прервали наше свадебное путешествие и приехали в Бостон, где сняли небольшую двухкомнатную квартиру в районе Бэк-Бэй. У нас была новенькая машина, свадебный подарок дяди Ирен. Таким образом, мы устроились несколько лучше, чем другие аспиранты. Недостатком, конечно, было то, что я не имел возможности узнать получше других аспирантов, так как большинство из них были не женаты и жили в общежитиях.

По традиции в субботу, предшествующую началу осеннего семестра, исторический факультет устраивал собрание, на котором присутствовали все преподаватели, а также вновь принятые аспиранты и те, что вернулись в университет после летних каникул. Вероятно, в своем заявлении я так описал круг моих интересов, что создалось впечатление, что я хотел заниматься интеллектуальной историей и историей культуры. Поэтому факультет решил прикрепить меня к Крейну Бринтону. Он был одной из звезд нашего факультета, автором множества книг, включая «Анатомию революции». Бринтон спросил меня о моих интересах. По этому поводу я записал в своем дневнике:

Когда я показал ему предположительный список моих курсову состоявший в основном из курсов по философии и истории искусства, он воскликнул: «Вам необходимо изучать больше истории, политической истории, такой, которая просто объясняет, что премьер-министр такой-то ушел в отставку потому-то и потому-то и так далее». Я добавил к моему списку курс по английской истории, в какой-то степени против своей воли.

Бринтон быстро спустил меня с облаков на землю, как и я в последующие годы поступал со своими аспирантами. «Вам необходимо подготовиться к общим экзаменам по четырем дисциплинам за два года. Почти все дисциплины, если не все, должны быть по истории каких-нибудь стран. У вас есть какие-то предпочтения в национальной истории?» Я ответил: «Наверное, первой я выберу историю России». «Ну, в таком случае вам следует работать под руководством профессора Карповича. Он сидит вон там». Я подошел к Карповичу и записался на его курс. Вот в такой неформальной манере было решено мое профессиональное будущее.

Здесь настал момент объяснить мое отношение к стране, которой мне суждено было заниматься в течение всей моей профессиональной жизни ученого. Это достаточно важно, если принять во внимание тот факт, что русские националисты постоянно обвиняли меня в «русофобии». Между тем я провожу четкое различие между русскими правительствами и русским народом, с одной стороны, и между образованными русскими и населением вообще, с другой. По отношению к русским интеллектуалам я испытываю глубокое восхищение и симпатию (даже если критикую их политические взгляды). Когда я читаю прозу Тургенева, Толстого или Чехова, поэзию Пастернака и Ахматовой, когда слушаю песни Окуджавы и Высоцкого или вижу героизм Сахарова, я чувствую себя дома. Действительно я почти что ощущаю себя русским. Но вещи представляются мне в несколько ином свете, когда я изучаю русскую политику, то есть то, что было в центре моего внимания как историка, или когда я встречаюсь с русскими, которые занимают какую-нибудь государственную должность. У русских чрезвычайно сильно развито чувство личных отношений, но им так и не удалось трансформировать человеческие привязанности в формальные неличные связи, столь необходимые для эффективного функционирования общественных и политических институтов. Поэтому им необходима «сильная рука», чтобы регулировать их общественную жизнь, то есть вертикальный контроль, заменяющий недостающие горизонтальные связи, которые так хорошо развиты в западных обществах. Мне очень не нравится эта особенность русской действительности и совершенно не нравятся люди, которые реализуют ее. Я также не испытываю никаких симпатий к русскому национализму и к антизападничеству, служащим связующим звеном между властью и необразованной частью населения. (Кстати сказать, мое отношение к Соединенным Штатам диаметрально противоположно по своей структуре: я испытываю глубочайшее уважение к общественной жизни в Америке, но, увы, не к ее культуре.) Все сказанное не имеет никакого отношения к русофобии. Вряд ли я посвятил бы свою жизнь изучению народа, который бы не любил.