Холокост приходит в наш дом

Холокост приходит в наш дом

Весной 1945 года мы узнали о капитуляции Германии и о событиях, которые стали личной трагедией для нас и всех евреев. По мере продвижения Красной Армии в Польшу, а оттуда в Германию, в газетах стали появляться сообщения и фотографии освобожденных концентрационных лагерей и лагерей смерти: люди, больше похожие на скелеты, горы туфель и очков, снятых с убитых, и крематории, где тела отравленных газом превращали в пепел. Мы были шокированы этими систематическими и массовыми убийствами: это казалось немыслимым не только потому, что было варварством, но и потому, что было иррационально, так как немцы могли бы использовать евреев для военных нужд. Правительства союзников знали о том, что происходило с евреями в оккупированной Европе, но предпочли хранить молчание из опасений сыграть на руку гитлеровской пропагандистской машине, согласно которой война произошла по вине и в интересах «мирового еврейства».

В моем архиве есть памфлет под названием «Массовое уничтожение евреев в оккупированной немцами Польше», изданный 10 декабря 1942 года находившимся в Лондоне польским правительством в изгнании. Этот памфлет адресован правительствам и членам антигитлеровской коалиции. В нем содержится точная и детальная информация о том, что сотни тысяч евреев были депортированы и почти столько же умерло от голода или было убито. Эту информацию проигнорировали. К своему вечному стыду, лидеры еврейских общин в Америке также предпочли хранить молчание о геноциде против своих собратьев. В конце апреля 1945 года я получил письмо от Олека, который выжил, скрываясь в «арийской» части сначала Варшавы, а затем Лодзи. Вскоре мать прислала мне вырезку из польско-еврейской газеты, которая описывала со слов Ванды, как она выпрыгнула из товарного поезда, направлявшегося к газовым камерам Треблинки, и затем оказалась среди польских рабочих, вывезенных на работы в Германию. Это было просто чудо. Но остальным членам нашей семьи чудо не помогло. Двоим из братьев моей матери удалось спастись. Когда восстановилось почтовое сообщение, они прислали нам письма, рисующие картину того, что стало известно как холокост. Эти братья моей матери не были высокообразованными людьми, и до войны они не многого добились, живя в основном с доходов, приносимых рентой с недвижимости бабушки. И это делает их письма более драматичными. Младший брат матери Сигиз- мунд, который до войны занимался лишь тем, что развлекался с женщинами, писал: «Я брожу как безумец с одной только мыслью, что они вернутся. Я жду с волнением в сердце нашего любимого Арнольда, которого вместе с нашей любимой мамой, Максом, Эстер и Нюсей (их дочь) вытащили из гетто фашистские молодчики 9 сентября 1942 года и погрузили в гигантский поезд. Немецкие бандиты вначале сказали, что все это только для переселения, но, как мы узнали, это было просто убийство, потому что по приезде на место людей или сжигали живьем, или отравляли газом. Миллионы людей, все гетто были убиты таким образом или еще более жестокими способами».

А вот что писал Макс: «Мы с Сигизмундом были почти свидетелями того, как доктора Макса (Габриелев), Эстер (его жену) и Ясю (дочь) депортировали в Треблин- ку… Арнольд, которого мы все так любим, и о ком мы никогда не прекратим скорбеть, стоял, как всегда, с улыбкой на устах в «ряду смертников» вместе с нашей дорогой мамой, постаревшей, вымотанной жизнью. Но эта семидесятитрехлетняя женщина стояла смело… Увы, не было возможности спасти их. Это было выше человеческих сил или разума сделать что-нибудь, чтобы облегчить их участь. Не было возможности дать им яд».

Это немногое, что я могу рассказать о холокосте помимо того, что уже известно. Именно поэтому я намеренно избегал читать или смотреть фильмы и фотографии о нем. Причина в том, что каждый конкретный случай этой бойни, о котором я читал, и каждая фотография, которую я видел, навсегда врезались мне в память и живут там как страшное напоминание о чудовищном преступлении. Меня беспокоило такое мое отношение, но я не изменил его, чтобы сохранить нормальную психику и позитивное отношение к жизни.

Холокост не поколебал моих религиозных воззрений. Разумом и чувствами я принимаю в главе 38 Книги Иова слова Бога о том, что нам людям не дано понять Его замысел[1]. Многие евреи, включая моего отца, потеряли веру после холокоста. Но моя вера, наоборот, окрепла. Массовые убийства (включая и те, которые происходили одновременно в Советском Союзе) показывают, что бывает, когда люди отвергают веру в Бога, отвергают, что человек создан по Его образу и подобию; отрицают, что у человека есть душа, и поэтому низводят его до бездушного расходного материала.

Главным воздействием холокоста на мою психику было ощущение радости каждому дню жизни, который был мне дан, так как я был спасен от неминуемой смерти. Я всегда понимал и до сих пор понимаю, что судьба меня пощадила не для того, чтобы я потратил жизнь на удовольствия или на самовозвеличивание, но для того, чтобы распространять моральное послание, показывая на примерах из истории, как идеи зла ведут к его воплощению. Учитывая, что многие ученые уже писали о холокосте, я решил, что мое предназначение в том, чтобы показать справедливость такого суждения в отношении коммунизма. Кроме того, я считал и до сих пор считаю, что вопреки Гитлеру обязан вести полнокровную и счастливую жизнь, быть удовлетворенным, что бы жизнь ни преподнесла мне, быть жизнерадостным, а не мрачным, ибо печаль и жалобы-это формы богохульства для меня, как и ложь или безразличие к жестокости. Эти взгляды, повлиявшие на мою личную и профессиональную жизнь, были результатом опыта, который я приобрел в юности. Вполне естественно, что люди, которым посчастливилось избежать подобных воззрений, смотрят на жизнь и на выбранный путь более беспристрастно. С другой стороны, я должен признаться, что с трудом переношу психологические проблемы других людей, особенно если они связаны с «поиском идентичности» или с какой-нибудь еще формой самокопания. Все это кажется мне крайне банальным. Я согласен с немецким эссеистом Йоганесом Гроссом, что человечество можно разделить на две категории: «тех, кто погружен в свои проблемы, и тех, кто открыт миру. Важное условие самосохранения заключается в том, чтобы людей, занятых своими проблемами, предоставить самим себе»[2].

Мне хотелось бы добавить два замечания к этой неисчерпаемой теме. Во-первых, кому не довелось жить при тоталитарном режиме, не могут себе представить, какое сильное влияние он оказывает на людей и как может заставить даже самых нормальных среди них совершать ужасные преступления, наделяя их сильной, целенаправленной ненавистью. Оруэлл точно описал этот феномен в романе «1984». Под влиянием этого чувства человек теряет нормальные человеческие реакции, но как только режим рушится, исчезают и его чары. Эта закономерность убедила меня в том, что никогда нельзя подчинять политику идеологии, так как даже если идеология основана на приемлемой морали, воплощение ее в жизнь обычно требует применения насилия, ибо общество в целом может ее не разделять.

Во-вторых, несколько слов о немцах. Традиционно германский народ не воспринимался как кровожадный: это была нация ученых, поэтов и музыкантов. И все-таки немцы оказались чрезвычайно способны к массовому убийству. В мае 1982 года я получил приглашение и был принят мэром Франкфурта Вальтером Валманом, с которым познакомился ранее в Вашингтоне. Мы обедали у него дома и разговаривали о всевозможных вещах, переходя с английского на немецкий. И в какой-то момент он меня спросил: «Как вы думаете, мог ли нацизм возникнуть где- либо, кроме Германии?» Задумавшись, я ответил, что, с моей точки зрения, не мог. Он закрыл лицо руками и произнес: «Mein Gott!» (Боже мой!) Я тут же пожалел о том, что причинил боль этому достойному человеку, но я не мог сказать ничего другого.

Меня всегда поражало в немцах одно удивительное свойство. С одной стороны, им нет равных в обращении с неодушевленными предметами и животными, с другой-им не хватает понимания того, как надо обращаться с людьми, которых они воспринимают скорее как объекты[3].

Характерно, что в опубликованных позже письмах немецких солдат своим родным и близким из оккупированной Польши в 1939 году прослеживается эпитет «грязный» в описаниях поляков и евреев. Культура этих людей их не интересовала, только их гигиена[4]. Грязный человек или предмет обихода так же неприятен немцу, как и грязная машина. Немцам также не хватает чувства юмора. (Марк Твен как-то сказал о юморе немцев, что «им не до смеха»[5].)

Немцам не хватает некоторой терпимости к недостаткам человека, которые и становятся предметом юмора; они по природе механики, возможно, лучшие в мире, но человек-это живое существо, которое требует большой снисходительности и понимания. Человек-не машина, он может быть и непредсказуемым. Поэтому, когда немцам приказывают убить во имя идеи, они убивают и испытывают при этом не больше жалости по отношению к своим жертвам, чем к выкинутой вещи. Припоминаю, что как-то раз читал об одном немецком офицере СС, служившем в лагере Треблинка; когда приходили эшелоны с евреями, которых предстояло отравить газом, он рассматривал их не более чем груз. Такие люди как роботы могут косить из пулемета безвинных и беззащитных людей, совсем без эмоций, как строитель долбит асфальт дороги отбойным молотком. Такое презрение к человеку в сочетании с «чувством долга» и сделало холокост возможным именно в Германии. Русские убили больше людей, чем немцы, и убивали своих же, но делали они это без механической точности, без рациональности немцев, которые собирали и использовали волосы и золотые зубы жертв. Русские не гордились содеянным. Я никогда не видел фотографий советских злодеяний. Несмотря на то что немцам было запрещено фотографировать, они сделали бесчисленное количество снимков своих жертв.

Как-то раз я навестил в Мюнхене Чарльза Маламу- та, моего старого учителя русского языка из Корнелль- ского университета. Он снимал квартиру, которая, скорее всего, была реквизирована у немца. На столе лежал альбом, оставленный владельцами квартиры, обыкновенный альбом, в котором люди обычно хранят фотографии детей и поездок на природу. Но в этот альбом были аккуратно вклеены совершенно другие снимки; возможно, их слал домой глава семьи или сын, служивший фюреру на Восточном фронте. На первом снимке, попавшемся мне на глаза, был запечатлен немецкий солдат, тащивший пожилую еврейскую женщину за волосы к месту расстрела. На другой странице были три фотографии: возле дерева группа женщин с детьми на руках; та же группа, но полностью раздетая; их трупы в кровавой куче.