Перед уходом в армию я прошла несколько комиссий. Комиссии мандатные, потом такие, потом эдакие. И наконец, на последней военной комиссии выстроили нас, раздетых догола, целую очередь молодых девушек, которых там меряли, взвешивали, спрашивали все, что надо.
Я оказалась в самом-самом конце. Я была самая маленькая, самая тщедушная из всей очереди.
Я подошла к столу, за которым сидела комиссия; помню, с края сидел человек — сейчас я понимаю, что ему было лет сорок с небольшим, — тогда он мне казался глубоким стариком. Это был армянин с седыми волосами — ну, с очень сильной проседью. Он подозвал меня и спросил: «Номер обуви какой носишь?» Я говорю: «Тридцать второй». «Так что ж ты думаешь — тебе в армии что, сапоги на заказ будут шить?» Я говорю: «Нет, не думаю». «А где до сих пор обувь брала?» Я говорю: «Покупала в детских магазинах, а одни красивые туфли мне шил сапожник на заказ». Он хмыкнул и сказал: «Ну, иди». Однако в документах было написано, что я годна только к «нестроевой службе». Может быть, это как раз и было главным обстоятельством признания меня «годной к нестроевой» — и моя заморенность, и моя очень маленькая нога. Но поскольку была я признана годной к нестроевой, то и оказалась на обслуживании так называемых тыловых госпиталей. По всей стране девушек брали в армию с восемнадцати лет, но в Ленинграде брали и раньше.
Через много лет, руководя горно-пешеходными маршрутами, я поняла, что в пехоте я бы просто пропала со своим тридцать вторым размером обуви.
С начала сентября кольцо блокады замкнулось, и эвакуация стала возможна только на самолетах. Пока…
8 или 9 сентября была очень сильная бомбежка, и были совершенно уничтожены Бадаевские продовольственные склады; кольцо блокады сомкнулось, и угроза страшного голода стала реальностью.
Много позже, в январе — феврале, люди собирали землю, оставшуюся на территории бывших Бадаевских складов, заливали водой, отстаивали и пили: вода была сладкая…
Меня послали в тыловой госпиталь, расположенный в самом Ленинграде, в здании исторического факультета. Мы возили раненых на трамваях из района Средней Рогатки, где жила раньше моя тетка, о которой я еще потом расскажу. Теперь это была уже линия фронта. На трамваях возили, пока было электричество.
В трамваях подвешивались носилки, в них лежали тяжело раненные, внизу — полегче. Мы получали раненых, уже немного обработанных. В декабре электричества не стало. Мы выгружали раненых из барж. Они шли с Дубровки и из других мест.
Не было ни брезгливости, ни отвращения, ничего подобного, хотя какую только грязь нам не приходилось убирать! Все вытеснялось состраданием, болью за этих искалеченных людей. Много было моего возраста, но много было и пожилых, с моей точки зрения, людей. Разные солдаты, со всего Союза, изуродованные, ампутированные, ждали отправки на Большую землю… а отправки-то не было. Блокада.
Скапливалось до двадцати — двадцати пяти человек раненых на сестру. Мы с ног валились, но старались хоть чем-то облегчить их страдания.
Я работала в отделении, где люди лежали в так называемых «гипсовых гробах». Ранения позвоночника, таза, ног… Укладывали человека в такое гипсовое корыто, что ли, надолго; таскать их в бомбежку — нечего было и думать. Ходячие уходили, а мои — и пошевелиться не могли. В бомбежках я сидела с ними, рассказывала что-то — романы, сказки. Очень было страшно: одно попадание фугасной бомбы — и останется мокрое место.
