Началась эвакуация.
Моему папе предложили вагон для семьи и имущества и давали квартиру в Москве, в районе водохранилища и Речного вокзала. Сам он должен был остаться для переоборудования заводов на оборону — например, папиросная фабрика переходила на производство патронов. Я же проходила разные комиссии перед уходом в армию. Заявление уже было подано. Папа отказался от этого предложения из-за меня.
Город пока еще не бомбили по-настоящему, хотя тревоги были каждый вечер, в одно и то же время; город забрасывали зажигательными бомбами. На всех крышах дежурили люди, вооруженные специальными щипцами, лопатами; везде стояли бочки с песком. Дежурные сбрасывали зажигательные бомбы вниз, на мостовую, во двор, где эти бомбы догорали, уже не принося вреда. Пока было электричество — радио не выключалось. Днем и ночью щелкал метроном; это цоканье показывало, что налета нет. Но — «Внимание! Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» — и метроном замолкал после троекратного объявления.
Никогда я не забуду этого ритмичного постукивания, этих трехкратных сообщений… и ожидания.
Почему-то налеты немцев на протяжении августа, сентября и октября с истинно немецкой точностью совершались от 7:15 до 7:30. Все спешили добраться домой «до тревоги». Вражеские немецкие бомбардировщики гудели совершенно не так, как наши самолеты. За объявлением мы слышали их гуденье, а потом начинали падать бомбы.
Я особенно запомнила первую бомбежку в начале сентября. Мне было так страшно! Мы с папой сидели на моей кровати, я вся тряслась, прижавшись к нему, спрятав лицо, зубы у меня стучали, а папа гладил меня по спине и успокаивал. «Я-то думал, что ты храбрый человек, а ты — трусишка», — говорил он между сотрясениями всей почвы и дома от фугасок.
Потом я привыкла и иногда даже ходила по тревоге в военной форме. Ко всему привыкаешь…
Тогда еще в Ленинграде работала почта.
Свободное копирование
