1944 - 7

18.01.1944

Я сейчас слегка пьян - выпил грамм триста. В глазах подтемнело, они как бы сузились, а голова отяжелела и тянется к плечу. Шалит, не свалится, я не пускаю!

В землянке не топлено, но я достал перекладин и буду топить когда отрезвлюсь.

Ручка тяжела, как точно не перо держу, а брусок железа неподъемного, и в груди огонь. В груди тепло, а в голове плохо - мысли сумбурничают. Они опьянели, их опутало что-то, похожее на туман, а писать как хочется, но оглупевший разум не может овладеть мыслями - нет единоначалия в моей голове. Командиром надо назначить одно из полушарий - пусть исполняет свои обязанности - оглашает арест не подчиняющимся также глазам. А глаза, глупенькие, стесняются наверно, или стыдятся что я выпил маленько - ничего, на то и война, привыкать надо!

Эх бы мне еще сюда девушку горячую, как водка эта - и глаза б шире смотрели. А пока остается песню петь. Хорошо стало, и снаряды не рвутся. Дескать, пьяному все нипочем. Но ведь не совсем пьяный я. Чуть трезвости у меня есть - даже холод чувствую, я ведь не топлю ничем, хотя и планки есть, но решил их придержать - пусть привыкнут ко мне и к моей квартире.

А пар врывается в щель, оставленную мною, это холод - к черту его! А ведь я не столько выпил, чтоб опьянеть. Неужели я настолько слаб? Что если с немцем столкнуться придется с глазу на глаз? Нет, гнев сильнее слабости.

6 писем получил вчера, помню, а от любимой нет письма. Где эта любимая? Где-то в облаках, да мыслях лишь витает... но такая раскрасавица, такая умница она... Эх, далась мне война и фрицы распроклятые! Ах любимая девушка-краса, приди, пожалуйста, обними мое сердце, оно сохнет, бедное...

Снаряды молчат, очевидно образумились. Только зенитчики активничают не знаю наши или немецкие, и самолет не знаю чей. По всей вероятности наш, но тогда выстрелы чего с нашей стороны звучат? Мне наверно кажется, ведь я сейчас балбес чистый. И снаряды забалбенились - летают где-то далеко, не приближаясь ко мне. Им, железным, где б летать.

А в груди раздолье! Только ноги мерзнут, несмотря на валенки. Холод все же пробрался в мою берлогу. "Weg" - говорю я ему по-немецки, но он не слушается. Придется применить оружие, но ведь нет у меня оружия-то. Позор воевать без пистолета. Добуду в бою. Даже с холодом не могу справиться, а с немцем-то ведь трудней.

Дед мороз в белой пилоточке. Удивляюсь, как ему не холодно. И дышит сюда белым душистым паром, в единственную щелочку, дышит дурак. И трубу заморозил. Палкой его! Палки нет. Ну его! Темно станет, ночь мала, надо выспаться за ночь. Днем. Нет, это не день, это мне просто кажется - снег ведь белый, вот он и блестит, вот он и морозит ноги и руки, тело, горящее сумбуром. А что значит сумбур? Это что-то смешное, вроде войны и мира, любви и холода всепроникающего.

Опять самолет. Нет, это наш самолет, фашистам нет места в небе нашем голубооком.

Полдень. Отрезвился, выспался. Занимаюсь освобождением сумки от писем, не имеющих особой важности - места для них не хватает. Газеты тоже; выбираю наиболее ценные статьи - вырезаю, остальные долой.