Обретённое лето - 36

 Нам очень хотелось узнать что-нибудь о том, что здесь происходило в период с двадцать третьего по тридцать девятый год. Но за время экскурсии Галя об этом ни словом не обмолвилась, и даже на прямой вопрос, который я ей задал, ответила уклончиво. Смысл ответа был такой, что никакими официальными сведениями она не располагает, а слухами пользоваться не считает нужным.

 Но на наше счастье встретили парня нашего возраста, в наглухо застегнутом пальто и шляпе «дипломат», с аккуратно подстриженной небольшой бородкой (не то. что у Славки). То, что он гид, было видно сразу, к тому же я опытным глазом определил, что он что-то наверняка знает. Так и оказалось. Улучив момент, когда около него никого не было, обратился к нему все с тем же вопросом: не может ли он … и так далее.

 Наш вид чем-то расположил его, и окончательно парень проникся при виде наших пилоток с эмблемами в виде нашитого вопросительного знака на красном круге (наши девушки постарались). Он только на всякий случай попросил нас выйти во двор, дабы не привлекать ненужного внимания, и рассказал все, что знал. А знал он немало, поскольку специально интересуется этим периодом на Соловках и по крупинкам собирает мельчайшие сведения.

 Он рассказал, что монастырь был распущен в 1921-м году. Его администрации было вменено в вину, что монахи якобы помогали контрреволюции в то горячее время, когда в Архангельске и Мурманске высадились интервенты, продовольствием, фуражом и даже оружием. Оружие в монастыре действительно было: винтовки, патроны и даже два пулемета. Все это было обнаружено представителями архангельской ВЧК, явившимися на остров с самыми чрезвычайными полномочиями. Но монастырские именно этот довод положили в основу своей оправдательной стратегии: оружие действительно есть, - говорили они. – Но вы же видите, что оно в заводской смазке, так что о какой помощи контрреволюции может идти речь?

 Но этот аргумент не был принят во внимание, потому то вскоре последовало централизованное решение объявить Соловецкий ставропигиальный монастырь распущенным за ненадобностью. Подпись. Печать.

 Так окончилось почти пятивековое существование святой обители на Большом Соловецком острове. Впрочем, сейчас оно возобновлено. Но это уже не мой рассказ.

 После ликвидации монастыря а его территории обосновалась соловецкая коммуна. Чем она занималась, никто не знает. Но в конце 1922-го года у них произошел пожар, во время которого почти полностью сгорела монастырская библиотека, После пожара коммуна так и не смогла оправиться, зачахла и самоликвидировалась. И вот тогда на Соловки снова начали ссылать людей. Сначала это были раскулаченные, представители духовенства, белые офицеры, которые почему-то не подлежали расстрелу, а также уголовники.

 В 1924-м году начальником лагеря был назначен Эйхманс, из латышских стрелков. При нем заключенным были предоставлены некоторые послабления: на территории был даже ресторан. Позже организовались два театра, уголовники нарекли свой драмкружок блатным названием «свои». И был еще один, называющийся «ХЛАМ», что означало «художники, литераторы, артисты, музыканты». Издавался альманах «Соловецкие острова» и периодический журнал «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения). Вообще, все были заняты по интересам (если таковые имелись).

 Но наряду с этим было и другое: так, в том же 1924-м году высшее руководство дало лагерной администрации «лицензию» на отстрел трехсот человек. Очевидно, в таких случаях ликвидировались самые неугодные.

 Начиная с 1926-го года в быт заключенных было введено еще одно новшество:: зимой их выгоняли на лед ближайшего к монастырю Святого озера, выстраивали шеренгой и заставляли вычерпывать из проруби воду. Ведра передавались по цепочке через все озеро, и далее вода выливалась в другую прорубь. Это занятие продолжалось до темноты.

 В конце 1928-го год Эйхманс был отозван с Соловков. Позже его постигнет та же участь, что и многих его бывших подопечных, он был репрессирован и сгинул.

 А в 1929-м году на его место пришел чекист подполковник Глеб Бокий. С его приходом все пошло по-иному: закрылся ресторан, были ликвидированы и театры. Когда мы первый раз входили в ворота монастыря, я обратил внимание, что на флюгерах, установленных на некоторых башнях, выбиты цифры 1929. Оказывается, это было сделано по личному приказу Бокия, в ознаменование его прихода к власти.

 В жизни СЛОНа были разные периоды, то помягче, то пожестче. Так, в тридцать седьмом было мягче, чем в тридцать пятом.

 Много народа перемолол СЛОН за время своего существования. В тридцать девятом году лагерь был ликвидирован: надвигалась война с Финляндией и на островах было выгоднее иметь морскую базу. При свертывании лагеря отсюда было эвакуировано 3500 человек. А сколько их осталось здесь навсегда: гид сказал, что уже в нынешние времена, когда местные жители пробовали копать огороды, им попадалось в земле столько костей, что они приходили в ужас и бросали это занятие.

 На территории монастыря находились лагерь, тюрьма, изолятор и прочее. Все начальство проживало в одном корпусе – там, где Святые Ворота. Он и сейчас самый чистенький и опрятный, этот корпус. А в южной части был расположен женский корпус. Для этого же приспособили и трехэтажное здание гостиницы, расположенное вне монастырских стен.

 Внутри двора все было перегорожено сплошными высокими заборами, оставлены лишь узкие проходы. Человек мог видеть лишь небольшой кусок неба над головой. Немудрено, что одна женщина, пребывавшая в лагере три последних года его существования, ни разу не видела пятиконечную звезду, установленную на самой высокой башне. Она впервые увидела ее только спустя тридцать лет, когда приехала на Соловки в качестве туристки.

 Эту звезду начальство распорядилось установить в 1936-м году в ознаменование сталинской Конституции. Ее сделали в лагерных мастерских по образу и подобию кремлевских звезд, так, чтобы она подсвечивалась изнутри и была видна издалека. Только что не рубиновая, а из прочного стекла.

 Оставалось только подвесить ее, а это было непросто, так как высота башни около пятидесяти метров. И залезть почти невозможно. Начальство кликнуло клич: тому, кто это сделает, будет возвращена свобода. И вот двое заключенных решились, это были отец и сын. Фамилии их неизвестны, они публиковались разве что в лагерных приказах.

 Звезда была-таки установлена, и каждый, кто прибывает на Соловки, сразу заметит, что на самой высокой башне не крест, а пятиконечная звезда. Правда, теперь от нее остался один каркас, поскольку стекла не выдержали беломорских ветров.

 Мы спросили парня, не было ли среди заключенных кого-нибудь из известных людей. Он почему-то немного помялся, но все же ответил, что здесь какое-то время пребывала Ольга Берггольц и еще Мейерхольд, затем крупный деятель церкви Флоренский. Видели среди заключенных и академика Преображенского, объявленного «центристом». Вообще здесь сидели люди самых разных и неожиданных профессий: так, начальником библиотеки был самарский архиепископ Федор Руднев, а книги у него выдавал бывший наркоминдел Белоруссии Шарангович.

 Устроители музея хотели сделать небольшую экспозицию о деятельности СЛОНа, хотя бы одну комнату. Но не нашли ни одного документа, потому что вскоре после разоблачения культа личности Сталина на Соловки прибыла комиссия «по заметанию следов» (иначе ее не назовешь), во дворе в течении нескольких дней сжигались все архивы, уничтожались надписи на стенах, замуровывались какие-то ниши, ломались перегородки и сторожевые вышки, еще остававшиеся здесь к тому времени. –Наверное и сейчас, - сказал нам гид в заключение, - на острове еще живет кто-то из обслуживающего персонала лагеря. Но они молчат. Так надо.

 Мы поблагодарили его за этот интересный рассказ и пошли дальше. За нами увязались еще трое: тот самый старик, который ругался с экскурсоводкой, и чета Палицыных, оба дотошные и въедливые. Увидев, что у нас есть фонари, все трое вцепились в нас мертвой хваткой и таскались как на привязи. За какие-нибудь пятнадцать минут надоели нам до чертиков, и мы стали думать, как от них оторваться. Наконец, такая возможность представилась: мы подошли к так называемой «портомойне», где у монахов было что-то вроде прачечной. Славка подмигнул мне, и мы полезли в самый подвал., в кромешную темень. Старики не рискнули туда сунуться и остались на улице ждать, когда мы вылезем обратно. Однако, мы затаились в темноте и потом задами выбрались на другую сторону.

 Мы ходили по кремлю еще полтора часа. Снова зашли в Успенский собор, и на этот раз там никого не было. Я провозгласил с амвона «Многая лета», и мы были буквально ошеломлены резонансом. Потом долго бродили по каким-то переходам и галереям, в узком месте умудрились перепрыгнуть с монастырской стены на крышу одного из зданий, залезли в окно и спустились на первый этаж, заходя по очереди во все кельи. На потолке одной из них была нарисована пятиконечная звезда. Тихо и таинственно было вокруг. Снова вышли во двор и решили залезть на Квасоваренную башню. Восхождение было сложным и долгим, шаткая лестница раскачивалась под ногами, готовая рухнуть в один момент, а над головой что-то жалобно скрипело. Как потом выяснилось, это был флюгер. Наверху ветер свистел, как в трубе, норовя сдунуть нас с 25-метровой высоты. Какие-то девушки, проходившие под башней, заметили нас и приветственно помахали руками. Мы бы и рады ответить им тем же, но были лишены такой возможности, так как обеими руками вцепились в какие-то балки.

 Каемся, на опорном столбе этой башни, на самой верхотуре, мы оставили «памятную надпись»: «В последний день лета от Р.Х. 1989-го отсюда смотрели дозорные (имя рек). Вообще-то мы противники подобных надписей и сами возмущались ими в первую очередь, но здесь, куда добираются лишь единицы, просто нельзя было не отметиться.

 Теперь можно было смело считать, что день прожит не зря. С замирающим сердцем спустились вниз – а сделать это было еще труднее, чем подняться – и двинулись в обратный путь.

 В лагере тем временем закачивалась подготовка к большому балу, посвященному опять же проводам лета. Мысль как следует отметить это событие появилась уже давно и готовиться начали загодя. Девушки что-то покупали, пекли и варили, держа все это в секрете.

 Мы рассказали ребятам о нашей экскурсии, особенно упирая на то, что услышали от последнего гида. Нас слушали внимательно и сосредоточенно. За надпись на столбе, конечно, пожурили, но, в общем, все обошлось.

 Для начала я зачитал «Последний летний стих». Он имеется в моем «полном собрании сочинений» под названием «До свидания, лето», поэтому здесь приводить его уже не буду. Если приглядеться, то из первых букв каждой строки складывается прощание с летом. Кажется, это называется «акростих».

 Все это сопровождалось пиршеством, для которого, как выяснилось, помимо понравившегося нам питьевого спирта было закуплено еще и шампанское. И вот уже скоро, умиротворенные, мы затянули песню, за ней другую, третью – и пошло. Заключительный концерт занял часа три, и никто (кроме Татьяны, конечно) от стола не ушел. И только ближе к двум часам сообща решили, что на сегодня, пожалуй, хватит.

 Вот так и проводили лето!