Обретённое лето - 34

Обретенное лето. 31-е августа

 ВОТ И КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО.

 Наступило тридцать первое августа, а мы со Славкой все еще не побывали в Соловецком кремле. Поэтому встали пораньше всех, получили у командора казенные денежки на билеты и пропитание и бодро зашагали по утреннему холодку.

 Сначала, понятное дело, зашли в столовую. Она недалеко от кремля, который тыльной своей частью соседствует со Святым озером, между ними лишь небольшая набережная, в конце которой и находится столовая. По пути встретили много знакомых, партнеров по Заяцким островам и Секирной горе. У одного когда-то прикурили, другому сами дали прикурить, третьему объяснили дорогу куда-то или сами спросили дорогу. "Кто сам просился на ночлег, скорей поймет другого", поэтому люди на Соловках знакомятся быстро.

 А вообще же пока вокруг было пусто и тихо. Даже группа апатитских девиц, сидевших за соседним столиком, не произвела на нас никакого впечатления. На всякий случай предложили им идти вместе, но они собирались еще куда-то.

 И вот мы в очередной раз у монастырских ворот. Купить билеты не составило никакого труда, но приобретение их на Соловках еще ничего не значит, так как вопрос об экскурсии остается открытым до тех пор, пока не наберется хотя бы двадцать человек. А в это неяркое утро экскурсанты просыпались с трудом и на дворе толкалось всего два десятка человек, к тому же большая часть из них уже побывала в кремле.

 Большая ставка в смысле массовости делалась на прибывший утром теплоход "Карелия", но его пассажиров, похоже, настолько укачало, что им пока не до экскурсий, теплоход словно вымер.

 Итак, нас собралось только шестнадцать, и появившаяся девушка- экскурсовод по имени Галя, руководствуясь инструкцией, уже повернулась к нам кормой, но задержалась на несколько минут только для того, чтобы вступить в пререкания со стариком желчного вида, назвавшим ее почему-то крокодилом.. Она стала объяснять, что ничего общего с этим земноводным не имеет, и чтобы доказать это, все-таки повела нашу неполноценную экскурсию. Старуха-привратница открыла ржавые ворота и мы вошли во внутренний двор.

 Экскурсоводка сразу забубнила что-то об иноках и каких-то фундаментах, и делала она это без запинки, но мы двое уже слушали ее с пятого на десятое, а пуще глядели вокруг, все больше проникаясь каким-то щемящим чувством. Столетия навалились на нас всей своей тяжестью...

 А посмотреть было на что. Прямо перед нами громоздилась Успенская церковь, самое первое каменное сооружение в монастыре. Она была построена при архимандрите Филиппе, бывшим близком друге Ивана Грозного, в миру называвшемся Федором Колычевым. Как и многие в ту пору, он попал в опалу и постригся в монахи.

 В Успенской церкви находятся келарская и трапезная палаты. Была у монахов (а может и сейчас есть) такая должность - келарь, что-то вроде теперешнего завхоза. После архимандрита келарь был вторым лицом в братии и пользовался широкими правами.

 Трапезная - это монастырская столовая. В Успенской церкви она производит ошеломляющее впечатление даже сейчас, с ободранными стенами, пустая и холодная. Это почти квадратный зал площадью 482 квадратных метра, перекрытый высоким шестиметровым сводом, который опирается на один единственный центральный столб шести метров в поперечнике. Позже мы видели репродукцию с картины, изображающей эту трапезную в те времена, когда монастырь был в самой силе. Это действительно что-то потрясающее!

 На стенах, конечно, же, были намалеваны досужими людьми всякие надписи, удостоверяющие пребывание здесь некой Насти С. Из Ленинграда, а также братьев Ковшовых из города Городца. Из этой настенной росписи запомнилась надпись, начертанная очень высоко: «ОГПУ – палач революции». Конечно, это профанация, но все же напоминает еще об одной странице в истории Соловецкого монастыря, о не столь уж и давнем времени. Кстати говоря, чтобы на стенах не появлялось этой и прочих надписей, администрация установила в центре двора пару деревянных щитов с надписью «Место для автографов», и в верхней части начертан лозунг: «Соловки – студентам и туристам», В тридцатых годах здесь был другой лозунг: «Соловки – рабочим и крестьянам».

 Начал моросить небольшой, но противный дождик. Галя подвела нас к стене еще одного собора, у которой были расположены в ряд десятка полтора надгробных плит, и сказала: – А вот это печальный памятник еще одной из сторон деятельности монастыря – о тех палаческих функциях, которые выполняла «святая обитель» в течение почти четырехсот лет, до самого конца ХIХ века. Соловецкий мортиролог насчитывает свыше четырехсот человек. Каждого, кто попадал в казематы монастыря, можно было смело вычеркивать из списков живых.

 На гранитной плите, которая лежала перед нами, была начертана обширная эпитафия: «Господь наш Иисус Христос, голову на крест положивший за всех нас, не хочет смерти грешника. Здесь погребено тело в Бозе почившего кошевого бывшей некогда Запорожской грозной Сечи казаков атамана Петра Кальнишевского, сосланного в сию обитель по высочайшему повелению в 1776 году на смирение. Он в 1801-м году по высочайшему же повелению снова был освобожден, но уже сам не пожелал оставить обитель, в коей обрел душевное спокойствие истинного христианина, искренно познавшего свои вины.

 Скончался 1803 года, октября 31-го дня, в субботу, смертию благочестивою, доброю».

 И все та же, уже знакомая нам подпись: А.А.

 Надпись же эта насквозь ханжеская, на деле вся эта история выглядела так:

 Петр Иванович Кальнишевский был последним кошевым Запорожской Сечи, занимавший этот пост десять лет кряду с 1765-года до момента ликвидации казацкого государства. Верой и правдой служил русскому правительству и пользовался со стороны царствующего дома полным доверием. В 1767-м году полковой старшина Павел Савицкий прислал в Петербург донос, в котором уведомлял, что кошевой атаман вместе с войсковым есаулом готовятся изменить России и якобы выбрали в войске двадцать надежных казаков, чтобы послать их к турецкому султану с прошением принять под турецкую протекцию. Но правительство не дало ход этому доносу: « Мы никогда наималейшего сомнения иметь не могли о вашей со всем войском к нам верности», - писала Екатерина Кальнишевскому 19 декабря 1768 года. Кошевому никогда не инкриминировалась подготовка государственной измены. Он так и умер, не узнав о доносе Савицкого. Донос сдали в архив (где я, кстати, его и увидел).

 Запорожское войско под командованием Кальнишевского сражалось против крымских татар и турок в русско-турецкой войне 1768-1774 г.г. За храбрость он был награжден золотой медалью, усыпанной бриллиантами, а войску была объявлена благодарность.

 Не кто иной как Потемкин за три года до падения Сечи, в котором он же и сыграл роковую роль, подчеркивал свою всегдашнюю готовность находиться в услужении у «милостивого своего батьки», как он называл кошевого. А в 1772-м году светлейший князь разыграл такой финт: попросил Кальнишевского записать его в казаки, что было с охотой исполнено Казаки промеж собой называли его Грицком Нечёсой из-за буклей его парика. Но после всех этих излияний не прошло и года, как по приказу того же Потёмкина Сечь была разгромлена, а Кальнишевский арестован. И с этого момента исчез кошевой, как в воду канул. Ни родственники, ни друзья не знали, где он находится. Лишь спустя столетие в печать проникли первые сведения. Вот небольшой отрывок из обвинительного заключения, составленного «ревностным почитателем» Петра Кальнишевского, со свойственной Потемкину галантностью: «…объявить милосердное избавление их от заслуженного наказания, а вместо того …повелеть отправить на вечное поселение в монастыри ,из коих кошевого – в Соловецкий, а прочих – в состоящие в Сибири монастыри». На подлинном подписано собственной Ее Императорским Величеством рукой: «Быть по сему». 14 мая 1776 года. Царское Село.

 Кошевого поместили в один из самых мрачных казематов Головленковой башни, где он находился безвыходно, был заживо замурован. «Атамана казаков» выводили на воздух лишь трижды в году: на Пасху, Преображение и Рождество. «Товарищ Потемкин» не забывал «своего закадычного друга» и периодически запрашивал Синод, жив ли еще Кальнишевский.

 Видно, это был человек крепчайшего здоровья, так как просидел в каменном мешке шестнадцать лет, после чего ему отвели «более комфортабельное помещение», где он провел еще девять лет.

 Указом Александра Первого в 1801 году бывшему кошевому было «даровано прощение» и право по своему желанию выбрать место жительства. К тому времени ему было сто десять лет, из которых последние четверть века он просидел в одиночных казематах. Рассудка при этом не потерял, но вечный полумрак камер сделал свое дело: Кальнишевский ослеп.

 7 июня амнистированный атаман написал письмо архангельскому губернатору Мезенцову, в котором благодарил правительство за запоздалые щедроты и просил разрешить «в обители сей ожидать со спокойным духом приближающегося конца своей жизни» Свое решение он не без юмора обосновывает тем, что за двадцать пять лет пребывания в тюрьме к монастырю «привык совершенно», а свободой сейчас «и здесь наслаждается в полной мере».

 Но свободой «наслаждался» недолго. В 1803-м году Кальнишевский скончался.

 Тюрьма Соловецкого монастыря за четыре века существования перемолола массу узников, в числе которых были игумен Троицкого монастыря Артемий, бывший покровитель этого монастыря, некогда всемогущий протопоп Сильвестр, советчик Ивана Грозного, с опалы которого начала свою деятельность опричнина. Боярин Авраамий Палицын, бывший некогда известный деятель смутного времени, ставший жертвой властолюбия Бориса Годунова.

 А с 1606-го по 1612-й год здесь был в заключении сам «царь всея Руси» Симеон Бекбулатович. Он пользовался за усердную службу России особым благоволением Ивана Грозного, который одно время даже разделил с ним свою царскую власть и сделал крещеного татарского хана царем всея Руси, сохранив за собой титул Великого князя Московского. Но это двоевластие, начавшееся с конца 1575-го года, продолжалось недолго: летом 1576-го года Иван Грозный вновь единолично вступил в управление государством, а разжалованному из царей Симеону Бекбулатоввичу дал титул Великого князя Тверского.

 После смерти Ивана Грозного Борис Годунов, видевший в Симеоне опасного конкурента, лишил его звания, имения и выслал в Тверь, а Лжедмитрий Первый за антипольскую агитацию вовсе убрал ослепшего к тому времени старца с политической арены, упрятал в Соловки.

 В тюремных казематах монастыря закончил свою жизнь Петр Андреевич Толстой, любимец и наперсник Петра Великого, его ближайший и деятельный сотрудник. Тот самый Толстой, который оказал Петру важную услугу – вывез из Неаполя царевича Алексея, вел следствие по его делу и вместе с другими подписал наследнику смертный приговор, за что получил редкий тогда орден Андрея Первозванного, а позднее и графский титул. И вот на склоне лет он был лишен всего этого и отправлен в те места, куда и ворон костей не заносил.

 До своего падения Петр Толстой сам визировал бумаги, по которым людей ссылали в Соловки. Так в 1772-м году он отправил сюда князя Ефима Мещерского, а через пять лет вместе с сыном Иваном составил компанию своему бывшему клиенту. Толстые просидели недолго, Иван умер летом 1728-го года, а его отец 30-го января 1729-го года. Могила последнего находится здесь же, у стены Преображенского Собора.

 В Соловках пятнадцать лет просидел декабрист Александр Горожанский, бывший поручик кавалергардского полка. В камере он вскоре сошел с ума и, доведенный до крайнего психического расстройства, 9 мая 1832-го года заколол ножом караульного Герасима Скворцова. Только после этого ЧП на Соловки выехал для его освидетельствования член архангельской врачебной управы … акушер Григорий Резанов, который пришел к выводу, что поручик Горожанский имеет всего лишь «частное помешательство». 29 июля 1846-го года Горожанский «волею Божьею умер».

 Тюрьма Соловецкого монастыря ппросуществовала до начала ХХ века. Накануне первой революции, осенью. 1903-го года она была упразднена. После внутренней перепланировки и многочисленных переделок в монастыре ничего специфически тюремного не осталось. Впрочем, к этому назначению монастырь вернули еще раз, через двадцать лет. Но об этом немного попозже.

 Между тем дождь вошел во вкус и нас завели в Преображенский Собор. Стрельчатый зал его был высок и мрачен, запустение чувствовалось здесь еще сильнее, чем в Успенской церкви: с потолка свисал длинный металлический крюк от некогда висевшей здесь люстры, царские врата были наглухо заперты огромным ржавым замком и много лет не отпирались, а по стенам и на потолке сохранились остатки росписи.