Голод не тётка
1956 год до самого своего конца был для меня голодным. Что же заставляло меня оставаться в городе, в Университете? Ни стипендии, ни общежития, ни денег из дому. Наверное, не хотелось уезжать побеждённой, не хотелось слышать «Я же тебе говорила, ты не послушала…» Может быть, в самом деле, надо было уехать и поступить (но было уже поздно) в только что открывшийся медицинский в Кемерове? Многие мои одноклассницы теперь- врачи. Наташа Пикус- хирург в областной больнице Кемерова, кандидат наук, Нина Перова- доктор наук, профессор Медакадемии…Да, доктор из меня получился бы толковый, аналитик. А вдруг нет? Ведь всему этому- толковости, умению аналитически и системно мыслить я научилась здесь, в ЛГУ. И не потому, что моими учителями были профессора и академики. Нет. А потому, что привычка добывать знания в книгах, в библиотеках, в рукописных хранилищах, наконец, в незнакомом до того языке- всё это сформировало творческие способности, чуть- чуть подогретые генами. Говорят, один мой дед был крепостным семьи Гончаровых в Полотняном Заводе, где и родился мой отец, а другой дед- потомок лица неустановленного, неизвестной национальности и вероисповедания, потому как прабабушка Аграфена унесла с собой тайну рождения сына и причину отлучения от церкви. Быть может, есть тому причина, почему в детстве я боялась татарских песен, часто исполняемых по радио, почему у моей бабушки Кати и у её сестёр, живших где-то в Рязанской губернии, смуглая кожа и заметные «скулушки» на лице, и, наконец, откуда у меня такая тяга к Востоку и симпатия к «лицам нерусской национальности»?
И вот я иду по Шпалерной, направляясь к Смольному монастырю, чтобы увидеть великолепный памятник зодчества, набережную(многие набережные в то время были перекрыты и закрыты заборами). Иду и тайком изучаю в кармане старенького пальто монетки. Сколько их? Мне стыдно вынуть их из кармана и пересчитать, потому я наощупь определяю цвет и достоинство монеты, набираю 22 копейки и покупаю долгожданное пирожное Эклер. Оно такое большое и пахучее. И всегда с тех пор, покупая пирожные, эклер или картошку, я сравниваю их с тем чудом, которое я вкушала на Шпалерной за 22 копейки. В профкоме, видимо, узнали о моём бедственном положении, потому что очень скоро мне и эстонцу Круминьшу, музыканту из ресторана, поступившему по какой-то разнарядке на наше отделение, выделили матпомощь в размере 100 рублей каждому. Круминьш деньги тут же прокутил, а я купила фотоаппарат «Смена», и с тех пор была признана официальным фотокорреспондентом всей группы и всего курса. У многих есть мои фотографии. Моя приятельница Н. Забурова (ныне Мусихина), по-видимому, написала моей матери о моём нищенстве, и мать стала высылать мне, правда, с большим скрипом и нерегулярно, по 300 рублей, однажды я получила от неё посылку с салом (бывшим поросёнком Нюсей), и этим салом да ещё концентратом «суп гороховый» я питалась почти год. Моя хозяйка ворчала: «Опять этот запах свиньи!», но терпела, все-таки я платила ей 150 рублей в месяц за «угол». А я заработала гастрит. Мать обиделась на меня на всю жизнь, но и я всегда помнила, как она предъявила мне однажды квитанции за переводы и сказала: «Вот это всё ты мне должна». Её давно нет в живых, и я прошу у неё прощения. А потом - я тоже не пускала свою дочь в большой город, к неизвестным людям. И моя дочь до сих пор не может мне этого простить, полагая, что её жизнь сложилась бы по-другому, если бы она в своё время не подчинилась моей воле. Но история с дочерью - это нечто другое, хотя в моём скудном поэтическом наследии появились по её следам вот такие строки: «Как часто мать мы обижаем. Она молчит и горько пьёт вино судьбы, что ей вручаем».
