Я уже говорил, что по приезде в Петербург в августе 1848 г. А. И. Нарышкин, князь П. Н. Максутов, В. Н. Левашов и я поселились в одной квартире. Шум, крик и споры, впрочем, всегда дружественные, не имели пределов. Нарышкин вообще любил шуметь и защищать демократические тенденции, хотя трудно было быть аристократичнее по его наружному виду и по его привычкам. Февральская революция 1848 г.{} была им превозносима до небес, и он сильно надеялся, что она повлияет на весь мир и его идеи скоро осуществятся. Максутов, напротив того, сильно придерживался прав дворянского сословия и, ненавидя французов, осуждал все, что происходило во Франции. Ненависть его к французам была последствием непримиримой вражды его к своему тестю доктору Лану, родом французу. Левашов придерживался социалистического учения, но тогда еще не вполне высказывался; конечно, он был ближе по своим понятиям к Нарышкину, чем к Максутову.
Большая наша комната была на углу Вознесенской и Большой Морской; Нарышкин, которого кровать стояла в этой комнате, каждое утро, встав с постели, подходил к угловому окну, выходящему на площадь, где впоследствии поставлен памятник Императору Николаю I{}, и ругал, как он выражался, ma cousine[]. 30 августа была свадьба ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КОНстантина Николаевича{}; на свадьбу, а также на бал, бывший в этот вечер, было назначено собраться, между прочими, и всем штаб-офицерам. Мне до этого времени не случалось быть в Зимнем дворце, и я воспользовался настоящим случаем. Нарышкин, при моем отъезде на свадьбу и потом на бал, напутствовал меня следующими словами:
-- Ну, поезжай, белый (так он обыкновенно называл меня), во дворец, только, пожалуйста, там не подличай.
Самые шумные споры, сопровождавшиеся необыкновенным криком, происходили почти каждый день после обеда, когда к нам приходил шурин Максутова, Андрей (Henri) Ипполитович Лан{}, который признавал самодержавие наилучшим правлением и из всех самодержавий наиболее превозносил русское. Понятно, что это возбуждало нескончаемые споры между ним и Нарышкиным. Лан ненавидел французскую республику, но, будучи сам французского происхождения, защищал французов против Максутова, который постоянно их бранил. Ненависть Максутова к французам доходила до того, что он не ходил с нами в рестораны, чтобы не способствовать обогащению их содержателей французов, а обедал дома, хотя содержательница меблированных комнат, в которых мы остановились, была тоже француженка г-жа Феде, но он полагал, что ее цены на кушанья умереннее, чем в ресторанах. Максутов даже не стригся у парикмахеров французов, а призывал для стрижки русского цирюльника. Но расчет его {о бóльшей дешевизне обеда и стрижки волос} был ошибочен.
При отъезде, хозяйка нашей квартиры подала нам счет, в котором цена за все кушанья была выставлена такая же высокая, как в наилучших ресторанах, а так как Максутов, чтобы избежать общества французов, не ходил за общий стол (table d?hôte), а требовал кушанья в свою комнату по карте, то ему пришлось много заплатить за обеды и завтраки. Не говоря уже о том, что кушанья у г-жи Феде были хуже, чем в хороших ресторанах, где имелись обеды по 1 1/2 руб. и даже по 1 руб., самые порции были гораздо менее. Нам случалось иногда всем завтракать дома, и цена за кофейную чашку бульона была выставлена по 60 коп. Это была действительно цена порции бульона в хороших ресторанах, но эта порция была суповая миска, в которой было более 4-х кофейных чашек, а за них нам пришлось заплатить 2 руб. 40 коп. Стрижка волос стоила у французских парикмахеров 20 коп., а призванный Максутовым цирюльник потребовал за стрижку 50 коп.
Не могу удержаться от рассказа, дающего понятие, до какой степени хозяйки меблированных квартир эксплуатировали подобных нам жильцов. Перед отъездом моих товарищей в Москву наша хозяйка прислала счет, в котором они увидали непомерные цены за кушанья и особую статью за бумагу 25 коп. Меня, при получении этого счета, который их сильно раздражил, не было дома, и они, решив, что я один занимался писанием бумаг, положили, что я один и заплачу за нее 25 коп. Они мне все это объявили по моем возвращении, но я сказал, что бумаги у хозяйки никогда не брал, вследствие чего эта статья была вычеркнута из счета и выслана хозяйке вся сумма, значившаяся по счету, за исключением 25 коп. Тогда сын хозяйки пришел требовать и эти 25 коп., объяснив, что эти деньги требуются за бумагу, употребленную нами в отхожем месте.
Свободное копирование
