Возвратясь в Гомбург, я купил в большой мастерской в каком-то городке близ Франкфурта двухместную коляску; ее заказывал для себя и почему-то не взял курфюрст Гессен-Кассельский{}, которого все его подчиненные очень не любили. Для осмотра экипажа я ездил с женою и сестрою во Франкфурт и на 14-верстном расстоянии мы проехали через Гессен-Гомбургское ландграфство, Дармштадтское Великое герцогство, Кассельское курфюршество и область свободного города Франкфурта. Возвращаясь, мы проехали по другой дороге, чтобы заехать в город, где купили коляску; расстояние по этой дороге равнялось 17-ти верстам, и мы проехали через территории означенных четырех государств и, сверх того, герцогства Насауского. В каждом из означенных государств были устроены шоссейные заставы, у которых почтальоны (ямщики) останавливались. Из окна домиков, устроенных при этих заставах, немедля {по остановке экипажа} высовывался длинный шест с кошельком на его конце, в котором лежала квитанция в полученных от проезжающего крейцерах в уплату за шоссе и мосты; проезжающий брал эти квитанции и клал в кошелек означенное в квитанции количество крейцеров. Тогда по знаку сборщика {этих денег}, а большею частью сборщицы, почтальон ехал далее. Эти частые остановки были очень скучны и, сверх того, неприятны, особенно в темное время, так как очень легко могло случиться, что шест, который высовывался для получения крейцеров, заденет лицо проезжающего.
Из Франкфурта мы поехали по железной дороге на Кель и Страсбург. Проезжающих по железным дорогам было тогда так мало, что вагоны первого класса прицеплялись к поездам только в случае требования {на такие вагоны} накануне отъезда. Не зная этого, я приехал со всей моей семьей на станцию железной дороги во Франкфурте, не заявив накануне {означенное требование}, и мне отказали дать билеты на места 1-го класса, убеждая, что в этом мне и не предстоит надобности, так как в этом же поезде едет один из принцев Виртембергских в вагоне 2-го класса. Тогда существовала конвенция с князем Тур Таксис{} на содержание почтовых лошадей в Германии; железные дороги отнимали путешественников у почт, а потому для вознаграждения убытков князя Тур Таксис за все перевозимые по железным дорогам экипажи ему уплачивались установленные прогонные деньги, так что сверх платы за наши места в вагонах и за платформы, на которые нагружались наши экипажи, я платил деньги за пять почтовых лошадей, как будто экипажи везлись этими лошадьми; все это составляло большой счет.
До Келя мы ехали по великолепной местности, которою не могли довольно налюбоваться. Рейн мы переехали в экипажах по наплавному мосту. На французской таможне, узнав от меня, что я русский подполковник, требовали в доказательство этого мою визитную карточку. Карточки были уложены в чемодан, а потому я вместо карточки предъявил свой паспорт, требовать который не имели права, а потому и рассматривать его не сейчас согласились. По прочтении паспорта мне его немедля возвратили и наших вещей вовсе не осматривали. Я хотел дать 20-франковую монету надсмотрщику, но он отказался, сказав, что у них маленькие люди не берут, намекая этим на подкуп бывшего министра публичных работ Теста{}, над которым около этого времени производился суд в Париже.
Осмотрев все примечательное в Страсбурге и разменяв деньги на серебряные 5-франковые монеты, которых я взял с собой целый мешок для расплаты на почтовых станциях, мы поехали в Париж. Выехав из Страсбурга, сестра заметила, что какая-то вещь забыта в гостинице, и мы должны были стоять около часа в ожидании привоза этой вещи посланным за нею. По приезде на следующую станцию с нас потребовали за время, которое мы стояли на дороге, ту плату, которую могли бы выработать задержанные нами 5 лошадей, если бы они были в гоньбе. Это было правильно, но так как в России в подобных случаях отделываются незначительною дачею на водку ямщику, то требование {означенной} довольно значительной платы меня удивило. Лошади на всех станциях были очень хороши, большею частью серой масти; при запряжке несколько почтальонов держали их {за узды}; езда была довольно скорая; почтальоны, эльзасцы, хотя и немецкого корня, но настолько офранцузились, что были разговорчивы и учтивы и пели песни, тогда как почтальоны в Германии надоели нам своим молчанием и грубостью. Проехав около половины второй станции за Страсбургом, наш почтальон слез с лошади, на которой он, по тамошнему обычаю, ехал верхом, и просил у меня, в виду его тучности, позволения сесть на козлы коляски, которые не всегда бывают в иностранных экипажах. Я согласился, и он, сев на козлы, начал распевать и разговаривать со мною. Между прочим, он мне рассказал, что при вступлении союзных армий во Францию в 1814 г. он был мальчиком лет шести, что русские солдаты и казаки не только не грабили обывателей, но были к ним добры; он очень ругал немцев, и именно баварцев за их жестокость, и прибавил:
-- Русские дурно сделали, что на спинах своих привели этих баварцев; я был голоден, казак меня взял на руки, дал хлеба и отпустил. Баварец отнял было у меня этот кусок хлеба; я заплакал; русский обернулся и, отняв у баварца кусок хлеба и снова взяв меня на руки, отдал его мне. {В этом простом рассказе видно добродушие русского и черствость немца.}
В Нанси мы остановились на несколько дней в гостинице; рядом с нашим номером стоял генерал Летан{}, приехавший инспектировать кавалерийскую дивизию. Мы невольно слышали все, что делалось в его номерах; нас, воображавших, что приехали в свободную страну, очень удивляло, что генерал Летан долго заставлял ожидать в передней комнате полковых командиров, принимая их после того как напьется кофе или позавтракает, а также и то, что он выбрасывал из окон маленькие записочки, которые были подхватываемы стоявшими под его окнами ординарцами из улан и немедля отвозимы ими по назначению. Некоторые из этих записочек были явно не служебные, а составляли его частную корреспонденцию. В Нанси мы осмотрели все достопримечательности; я бывал ежедневно в уголовном суде. Никаких замечательных процессов не обсуждалось, но для меня вся обстановка суда, речи защитников, обвинительной власти и председателя суда были совершенной новостью, до того меня занимавшею, что я готов был остаться еще несколько дней в Нанси для присутствования в этом суде. Мы поспешили, однако же, в Париж в виду того, что у нас оставалось мало денег.
Мы могли бы доехать с ними до Парижа, если бы по дороге не ломался несколько раз экипаж, купленный сестрою в Берлине. Надо было платить за починку его и за задержку почтовых лошадей, {которые были причиняемы этими поломками экипажа}. Не доезжая нескольких десятков верст до Парижа, мы, рассчитав, что у нас едва хватит на уплату за лошадей до Парижа, отказались от обеда, который всего стоил от 3 до 4 франков с каждого, а спросили только по одной котлете. Котлеты были плохи и небольшие, а в поданном счете хозяином было написано на каждое лицо обед в 3 франка. Я протестовал, что обеда мы не спрашивали и нам его не подавали, на что хозяин отвечал, что это была наша воля не спросить полного обеда. Пришлось уплатить по его требованию, а так как почтовые лошади были уже запряжены, то мы немедля и уехали голодными. На середине предпоследней станции от Парижа снова изломалась коляска сестры; шел сильный дождь, и было очень темно; мы с трудом уговорили почтальонов не бросать нас посредине дороги; пришлось дорого заплатить за эту новую задержку, и мы приехали в Париж, не имея ни копейки в кармане, так что за почтовых лошадей последнего перегона мы просили уплатить в гостинице Hôtel des Princes, Rue Richelieu{}, в которой мы остановились.
Свободное копирование
