По нашему примеру, рядом с нашей, составилась другая артель, многолюдная и веселая, к которой примкнули братья Сергей и Лев и сын нашей гувернантки Alcide, очень милый малый, которого мужики прозвали Алдаким Алдакимовичем.
Сестра Маша была в нашей артели, а Таня и две двоюродные сестры Кузминские были с ними.
Наша артель называлась "святой" — она была строгая и серьезная, — ихняя легкомысленная и веселая.
У них по праздникам, а иногда и по будням, пропивались копны, были вечные песни и веселье, а у нас, святых, было чинно и, признаюсь, скучновато.
Признаюсь тоже, что иногда, когда у них пропивалась копна, брат Лев, который не пил водки, оставлял для меня свою порцию, и я с удовольствием временно изменял своим товарищам и выпивал его чашечку.
Это не мешало мне относиться к их артели свысока, тем более что их веселье кончилось бедой.
Пьяные мужики передрались, и главарь артели Семен Резунов переломил своему отцу, Сергею, руку.
Это лето, о котором я рассказываю, было исключительное тем, что увлечение работой захватило всех жителей яснополянской усадьбы.
Даже мама выходила на покос в сарафане, с граблями, а мой дядя, Александр Михайлович Кузминский, человек немолодой и занимавший в то время видное общественное положение, доносился до того, что у него все руки были покрыты огромными водяными мозолями.
Конечно, далеко не все работающие разделяли убеждения отца и относились к труду идейно, но в то лето жизнь сложилась так, что работа завлекла всю нашу компанию и заинтересовала всех.
Почему, вместо того чтобы кататься верхом, играть и веселиться, косил шестнадцатилетний француз Alcide и другие, не придававшие труду никакого нравственного значения?
Единственное объяснение, которое я нахожу этой психологической загадке, — это та заразительная искренность, которая лежала в основе характера моего отца и которая не могла в той или иной форме не увлекать других, близко к нему прикасавшихся людей.
В это время приезжал к нам один из молодых последователей отца г.***.
Был самый разгар рабочей поры.
После завтрака вся наша компания собралась, и мы пошли к конюшне, где помещались рабочие инструменты.
В это время мы с отцом строили на деревне для одного из крестьян сарай.
Файнерман крыл у кого-то избу, а сестры вязали рожь.
Каждый взял, что ему нужно, мы с отцом — топоры и пилы, Фейнерман — вилы, сестры — грабли, и пошли.
Г.*** пошел с нами.
Сестра Таня, всегда веселая и шутливая, видя, что г.*** идет с пустыми руками, обратилась к нему, называя его по имени и отчеству:
— Г. ***, а вы куда идете?
— На сэло.
— Зачем?
— Поомоогать.
— Чем же вы будете помогать? Ведь у вас ничего нет в руках, возьмите хоть вилы, будете подавать солому.
— Я буду помогать совэтом, — ответил г.*** своим ломаным, на английский манер, языком, совершенно не замечая ни иронии Тани, ни того, насколько он действительно смешон и бесполезен своими "совэтами" "на сэлэ", где люди работают и где ряженые в широких английских спортсменских костюмах могут только помешать и испортить дело.
Я с грустью вспоминаю об этом случае, чрезвычайно ярко характеризующем "толстовца", о котором идет речь.
Сколько таких "советчиков" на моей памяти прошло перед моими глазами.
Сколько их перебывало в Ясной Поляне!
И как мало среди них людей, действительно убежденных и искренних.
Многие резко свернули в сторону еще при жизни отца, а другие и до сих пор тщеславно хоронятся за его тень и только вредят его памяти.
Недаром отец говаривал про "толстовцев", что это наиболее чуждая и непонятная ему секта.
— Вот скоро я умру, — с грустью предсказывал он, — и будут люди говорить, что Толстой учил пахать землю, косить и шить сапоги, — а то главное, что я всю жизнь силюсь сказать, во что я верю и что важнее всего,— это они забудут.
Свободное копирование
