Должен сказать, что, несмотря на властность его натуры, отец никогда никого не насиловал. Он никогда не бранил и не наказывал детей, и поэтому мы его боялись и уважали гораздо больше, чем мать, которая когда и накричит, когда и по рукам отшлепает, а когда и поставит в угол.
Положение нас, детей, в этот период жизни было тоже очень трудное, потому что, в сущности, не было способа угодить отцу. Ну хорошо, я не поеду на катках купаться, я пойду пешком, но катки все равно поедут на купальню; я не буду объедаться за столом, а блинчики с вареньем все равно будут поданы. Я даже могу "не гонять собак", а потом? Все равно я не могу изменить всей своей жизни и не могу сделаться Ромашкиным. Не меня осуждает отец, а весь уклад нашей жизни, которую изменить я лично не могу. Не только не могу этого сделать я, но и он сам оказывается в этом бессилен.
Стремясь как-нибудь оправдать свою, как он считал, "праздную" барскую жизнь, отец начал усиленно заниматься физическим трудом. Он разбил свой день на несколько "упряжек" и стремился совместить физический труд с умственным. Он пахал, косил, строил сараи и печи для мужиков, а зимой приходил к нему деревенский сапожник Павел (брат лакея Сергея Арбузова), и он занимался с ним в кабинете и учился тачать голенища и шить сапоги.
Мама смотрела на "чудачества" отца как на нечто преходящее, следила за его здоровьем, старалась готовить ему более питательную пищу и надеялась, что это пройдет.
Для отца положение получилось безвыходное.
Некоторые, в том числе и мой старший брат Сергей, думают, что отец сделал ошибку, не покинув семьи тогда же, то есть в самом начале 1880-х годов.
Я знаю, что вопрос об уходе стоял перед отцом в течение всех последних тридцати пяти лет его жизни, и я знаю, что он передумал его со всех сторон глубоко и добросовестно. И поэтому я считаю, что его решение было решение правильное и в то же время единственно возможное.
Как можно судить о поступках человека, не пережив всей мучительности его сомнений и не пройдя через всю глубину его мышления. Пусть судят его другие, я же ни матери, ни отца осуждать не смею, ибо я знаю, что они оба хотели поступать и поступали, как им казалось лучше и честнее.
Одна из основных черт характера отца была беспощадная правдивость перед самим собой и ненависть к лицемерию.
И вот он роковым образом сам очутился в положении человека, живущего в явном противоречии со своими убеждениями, в положении кающегося грешника, продолжающего пребывать в грехе, в положении учителя, своей жизнью попирающего свое же учение.
Он говорил о преступности богатства и о вреде денег, а сам имел полумиллионное состояние, он говорил о простой рабочей жизни, а сам жил в хорошем барском доме, спал на дорогом матрасе и ел вкусную и сытную пищу; он осуждал земельную собственность и говорил о трех аршинах земли, а сам владел восемью тысячами десятин; семья его в одну неделю проживала больше, чем любая крестьянская семья могла прожить в год, в доме лакеи, горничные, повара, садовники, кучера и прачки...
Имеет ли он нравственное право проповедовать свои идеи, не следуя им сам?
Какой богатый материал он дает своим недоброжелателям для упреков его в лицемерии!
Продолжая жить в этих условиях с семьей, пользуясь роскошью и комфортом, не губит ли он этим и саму идею?
Что же делать? Уйти?
Это казалось бы самым простым и, может быть, единственным решением вопроса.
Но тут возникает другой длинный ряд вопросов, еще более сложных и тонких.
Имеет ли он право раздать всю свою собственность и оставить жену и детей нищими, быть может, даже голодными? Он сам воспитал их так, что они к лишениям не привыкли.
Отдать состояние жене?
Но если это состояние является бременем для него и если он считает его грехом, имеет ли он право это бремя и этот грех переложить со своих плеч на плечи жены?
Имеет ли право оставить тридцатипятилетнюю жену с огромной семьей одну, без нравственной поддержки и лишить ее своей любви?
Для нее он был все — вся жизнь ее, как в фокусе, сосредоточилась в нем одном. Без него для нее жизни не было, и он это знал.
Кроме того, и он любил ее всем своим существом.
Если он уйдет и пожертвует жизнью жены и семьи из-за того, чтобы на нем не лежал упрек в лицемерии, не будет ли это тщеславием с его стороны?
Сакья Муни, когда он познал, что есть на свете горе, и когда он почувствовал себя призванным идти в мир учить и утешать людей, ночью покинул свою молодую красавицу жену, не решившись даже разбудить ее и проститься, покинул дворец и богатства и сделался Буддой.
Если бы отец в то время покинул семью, его слава и популярность выросли бы в нечто легендарное, и он, конечно, сознавал и это.
Вероятно, не раз соблазняли его эти тщеславные сны, но он победил и их, и в этом я вижу громадную его заслугу.
В данном случае он поступил не так, как ему хотелось, не так, как было проще, а так, как он считал лучше.
Отец часто повторял мысль, что настоящая христианская жизнь должна быть возможна при всяких условиях, и сообразно с этим он начал приспособлять свою личную жизнь как мог.
Он смиренно обрек себя на осуждение, на бесчисленные компромиссы, на ряд нравственных пыток, но он взял свой крест мужественно и мужественно его понес.
Как жаль мне его, когда думаю, что ему не удалось донести его до конца.
Есть у Тагора потрясающий рассказ об индусе, который посвятил себя исканию истины и наконец сделался учителем.
Он стоял на берегу священной реки, когда подошла к нему его красавица жена и, целуя край его одежды, сказала:
— Учитель, я знаю, что ты отошел от плотской жизни и достиг высших ступеней мудрости; что ты прикажешь мне делать?
— Исчезни с моего пути навсегда, — сказал мудрец.
Ничего не говоря, женщина тихо спустилась по каменной лестнице, вошла в воду и медленно скрылась под водами Ганга.
Мудрец бесстрастно посмотрел на водяные лилии и лотосы, покрывавшие то место, где скрылась голова его жены, и спокойно ушел в горы продолжать великое дело спасения своей вечной души.
Меня пленяет красота этого рассказа, но я рад, что мой отец поступил не так, как поступил этот легендарный мудрец, и что он всем пожертвовал для спокойствия и счастья своей жены.
Свободное копирование
