* * *
Комнату на плас Насьон я поменял на чердак бульвара Распай, 33, седьмой этаж без лифта. Я выгуливал дочку в саду, красил картинки в «восточном стиле» — так упрощенно можно определить мое увлечение восточной каллиграфией и философией пустоты, где предлагал неизвестное до сих пор решение изобразительного пространства и реже блуждал по музеям.
В начале июня 1979-го я забрел на правой стороне Сены в галерею Одермата и осмотрел последние вещи Юрия Купермана. Теперь он подписывал их «Купер», это звучало именем знаменитого писателя Фенимора и не менее известного актера Гари, но писалось иначе, через русское «К». Роскошные натюрморты, упакованные в прозрачную ткань, меня очаровали. В русской газете появилась заметка Наны Шелия, но что меня удивило, без указания адреса галереи, где выставлялись картины. Я обиделся за коллегу и настрочил поправку:
«Парижский маршан и знаток русского авангарда Жан Шовлен заявил недавно „Арт Пресс 29“, что „настоящий созидатель всегда диссидент, и не всегда диссидент — художник“.
Еще в Москве Юрий Купер был известен в этом кругу знатоков искусства, как самобытный и тонкий искатель новых форм живописи, но только на Западе его талант новатора и созидателя развернулся в полную силу.
Жаль, что Нана Шелия в своей толковой статье — Р. М. 3260 — описала лишь „творческую кухню“ художника и не заметила, что Юрий Купер выставляется в одной из лучших галерей Европы — Одермат Галери — в приятном соседстве с лучшими мастерами современного искусства, такими, как Дали, Руо, Великович!
Дай Бог каждому художнику из СССР такого успеха на Западе! Париж. Валентин Воробьев. 15.06.79 г.»
После публикации заметки раздался телефонный звонок художника. Он с нетерпением ждал меня в гости. Но встреча сразу не получилась. Второго июля родилась дочка. Мы строили гнездышко для ребенка. И лишь 9 сентября мы встретились в Париже, в его мастерской на рю Виктор Шольшер.
Московский знакомец встретил меня как родного, близкого человека, в мастерской с видом на кладбище Монпарнас. Конечно, мы вспомнили московское прошлое, первую встречу в бараке Центрального Парка (1961), когда студенты Куперман и Дорон провозгласили меня «старик-ты-гений», в 1964-м — «общая баба», в 1967-м — московские развески и выставкомы, и в 1972-м — его отъезд и хлопоты на квартире Людмилы Николаевны Шапиро, где мы пили последний московский чай — ничего не значащие встречи двух молодых московских чуваков, однако в Париже эти редкие встречи вдруг обрели особую окраску и нас сблизили. Я много и сумбурно говорил о восточной философии, занимавшей меня в тот год, Юра о «бабах» и подлости эмигрантов. К Куперу я зачастил.
Вместо бородатых стариков московской графики он делал огромные натюрморты изысканной пластической музыки, фабрикуя их из ящиков под мутной сетью, где прятал по углам забытые и принятые в обиходе вещи: коробка спичек, высохшая кисть, замызганная тряпка, птичье перо и обычные, классические поверхности, отшлифованные широким флейцем и акриловой краской. Рисованная от руки тарелка с ложкой, банка с мастихином в непроницаемой глубине сумерек, от которых ломило в мозгах.
— Все это просто делать, старик, — говорил Ю. К., принимая гостей без отрыва от мольберта. — Набросал горшок, положил несколько густых мазков, а потом залил фузой несколько слоев и картина готова.
Автор «простых картин», вдали от грызни «нонконформистов», усилием невероятной силы воли и таланта, навязал строптивому Парижу свое искусство, не изменяя себе ни на йоту.
Что я мог сказать такому молодцу? — «старик-ты — гений»!
Купер начал с нуля и строил свою карьеру, как конструктор самолет, по винтикам. У каждого свое дело и работа впрок и на года. Он людей не ссорил, а сводил в одну строительную бригаду. Одни сидели на телефоне, другие грунтовали холсты, третьи подвозили и т. д. По мере увеличения средств, круг полезных людей расширялся. У него был один существенный недостаток — красивый, массивный, высокий, с выразительным лицом. Таким подают меньше. Богачи предпочитают плюгавых, горбатых и косых созидателей эстетики, но Юра свой недостаток превратил в достоинство на женской половине человечества, где эмоции преобладают над разумом.
В пасьянсе Купера я был картой вне игры, разве что годился для партии в шахматы. Он любил эту древнюю игру, где анонимная пешка, умей ее передвигать, может стать королевой, не говоря уже конем или офицером. Но озабоченному эмигранту с такой роскошью как шахматная игра, забирающей уйму времени, играть некогда.
Пусть играет Россия! Там время давно остановилось!
Значит, с меня толку, как с козла молока. Однако, несмотря на видное положение в парижском мире, Купер первым, как аристократ высокой пробы, протягивал руку.
— Валь, ты куда?
Такое воспитание я ценил чрезвычайно.
Со словами многолетнего сотрудника Купера, грунтовщика В. С. Котлярова-Толстого, — «а этот запрограммирован заранее», — я совсем не согласен. Что может сказать человек, стоящий как провинившийся солдат перед генералом за неловко положенный слой эмульсионного клея.
Купер не сочинял планы, а строил жизнь по частям, переделывая ее на ходу.
Свободное копирование
