Заметный художник - 2

Здесь необходимо сказать кое-что об этой замечательной семье.

Елена Михайловна Голышева родилась в Бессарабии, в еврейском местечке, и с юных лет вошла в революцию. В 1922 году, в обозе известного анархиста батьки Махно, двадцатилетняя революционерка очутилась в Румынии. Из пересыльной тюрьмы ей удалось добраться до Гамбурга и с пароходом эмигрантов пробраться за океан. Более десяти лет Елена жила в Америке, вышла замуж за советского патриота и вернулась в советскую Россию. В 1935 году муж Петр Иванович Голышев, имея техническое образование, получил место инженера авиационного завода, а Елена забавлялась переводами с английского на русский. Жили как все добровольные граждане коммунизма, от получки до получки, от партсобрания до тюрьмы. Рос сын Виктор (Мика), скончался тиран Сталин. Все облегченно вздохнули. В свои пятьдесят лет Елена Михайловна снова влюбилась, как гимназистка, в друга детства Колю Поташинского, сочинявшего пьесы под псевдонимом Оттен. Либеральный муж не только позволил развод, но и свел всех под одну крышу, женившись на ее приятельнице Лидии Григорьевне. В Тарусе построили дом на две половины, в одной жили Оттены, в другой Голышевы. Две террасы и два входа на общий огород.

Если писатель К. Г. Паустовский служил красивой витриной «прогрессивной партии», то настоящим ее мотором были Оттены и Голышевы.

С моим ровесником Микой я давно дружил и считал его самым замечательным, самым порядочным, самым верным человеком на земле.

Для моей кормящей матери Полянской прием в «доме Оттена» означал общественное признание и светскую победу. Она как следует почистила перышки, подмазала губы и ресницы и встала на городские каблуки, чтоб подтянуться повыше.

Мы вышли на люди под руки. На нас, сидя на лавках, смотрел весь город, от перевозчика Фатова до агентов Паустовского, дежуривших у глиняного горниста. Мы с честью вынесли взгляды и постучались к Оттенам. Нас встретил Мика с сияющей Еленой Михайловной. Чуть дальше вытянулся драматург Оттен-Поташинский.

Мой холст висел на почетной стене рядом с Тышлером.

— Наташа, где вас нашел этот охломон? — весело начала Е. М. после знакомства.

— Не он, а я его нашла.

— Что вы говорите, не может быть?

Через две секунды Полянскую уличили в еврействе, а через десять минут, определив уровень ее интеллигентности, признали своей.

Поскольку встреча тянулась до полуночи, я суммирую разговор пяти участников в сжатом виде.

— Елена, ты болтаешь глупости (Оттен), проза Тарсиса — беллетристика низшего пошиба, хуже Боборыкина. Я ему не раз говорил: Валерий, брось сочинять глупости, не воюй с ними на их территории. Псих не слушает! Шолохов? — антисемит и графоман! Юрка Казаков? — антисемит и пьяница. А «Бабий Яр» вы читали? Почитайте, смелая вещица, а писал тульский писатель, представляете! — Елена Михайловна, ужин готов (прислуга). — Наташа, сегодня у нас сосиски с картошкой, вы любите? (Е. М. — Н. П.) Вам пару или больше? Валь, ты ешь как следует, не чавкай за столом, охломон. — А как вы находите нашего Тышлера? (Оттен — мне.) — Красивая вещь, но Жорж Руо лучше. Там крепкое средиземноморское кредо, а здесь местечковый сон. (Я.) — Сноб несчастный! (Е. М. — мне.) — Где мы живем, в Барбизоне или Тарусе? (Победоносный смех Оттена.) — Мать, кончай базлать, сыграем в покер на башли. — А мне можно? (Н. П. — Мике.) — Наташ, естественно, можно.

Мы возвращались глухой ночью. Наталья голой прыгала в бочку с лягушками, а после визжала на подстилке, как следует выбивая из меня дурь.

— Боже мой, — шептала кормящая мать, разглядывая пятна на потолке, — как приятно жить без дум и денег.

Ко мне приехал Г. Д. Костакис. Точнее, он приехал навестить племянника, жившего на даче Рихтера, но решил зайти ко мне.

Мой друг Эд Штейнберг за короткое время значительно продвинулся в живописи, от картинок вне времени в голландском духе к изящным натюрмортам «камней и тряпок». Костакис пришел к нему и сделал взбучку.

— Вчера вы рисовали «баб» под Врубеля, а сегодня «камни» под Моранди, а что будет завтра — неизвестно! Нет, батюшка, так распыляться нельзя. Надо бить в одну точку, как бьет Анатолий Тимофеевич Зверев. Он уже выставляется в Париже, небось слышали?

На большую картину Бори Свешникова, изображавшую мужика с голой жопой, он меланхолически заметил:

— Борис Петрович — хороший человек, многое пережил, но это не живопись, а подкрашенная иллюстрация!

Досталось и мне.

— Валь, так дело не пойдет! Тебе пора успокоиться. Тебе сколько? Двадцать семь, но вот видишь! При чем здесь иконное сфумато. Я должен узнавать своего художника издалека и без обмана.

Блаженное лето, значит, 1965 года подходило к концу. Мои ученики Сашка Бугаевский и Лешка Паустовский вернулись в Москву. Товарищ Грибов выдал мне 60 рублей за декоративное панно, где я по его просьбе изобразил заокские дали и сенокос, и попросил очистить помещение. Я перебрался к Фатову. Кормящая мать, запустившая учебу в «Полиграфе», надолго застряла в Москве. Наступала осенняя скука и одиночество.