* * *
В семье прокурора меня принимали как родного. Гостеприимством семьи я не злоупотреблял, сокращая визиты до приличного минимума. В отсутствие школьника Вити, я рисовал за его столом картинки. С появлением хозяина убивал вечера, переходя от одного знакомого к другому.
Мистическая дружба, но будем считать, что возились со мной из жалости. Редко, но бывает и так. Жалость тоже мистика.
Моя сентиментальная жизнь оставалась сумбурной и бесшабашной.
Эд Штейнберг свел меня с дочкой генерала, Тамарой Загуменной. В то же время я хороводился с местной, дачной санитаркой Розой Карзухиной, и в январе определился драматический «треугольник» Аршавская, «Аниканыч» и я.
Не зная, где воткнется кривая моей судьбы, предпочтение отдавал московским невестам, хотя любил санитарку Розу.
Пятого марта, в день рождения Рут, на последние гроши я купил букет цветов и вручил сияющей от счастья хозяйке.
В гостиной за празднично накрытым столом сидел косоглазый толстяк, назвавший себя Наум Коржавин, и девица, гладившая кошку. Пришла Рут и прогнала всех на кухню, где сидел прокурор за бутылкой коньяку. Все выпили по рюмке и поэт запел:
Мы рвемся к небу, ползаем в пыли, Но пусть всегда, везде горит над всеми: Вы временные жители земли! И потому цените, люди, время!
Коржавина я видел мельком в Тарусе, он привозил стихи в альманах, я считал, что «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» — его сочинение, а оказалось, что их написал какой-то Павел Коган.
Я прочитал Холина:
Сегодня суббота,
Сегодня зарплата,
Сегодня напьются
В бараках ребята.
Наум Коржавин обиделся и отвернулся к девушке с кошкой.
…Рассольник с потрохами домашней птицы… Форшмак из сельди… Отбивные зразы… Чебуреки… Компот из персиков… Ватрушки, блины, икра!..
Вот бы мне такой дом и такую родню!
Да здравствует прокурор республики!
Да здравствует Рут Григорьевна Малец!
Ура! Интернационал!
И — бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.
Чтобы понять, что творилось в моей душе, необходимо объясниться издалека.
Я родился на брянском Болоте и жил в балагане без ложек и вилок. В 45-м у нас было три оловянных ложки, отлитые алкоголиком Чубаркиным на наших глазах. Фарфоровые тарелки я видел лишь в трофейных фильмах, конфискованных Красной Армией в Европе. Вчетвером мы хлебали из чугуна, чай пили из консервных банок, а клеенка никогда не менялась на столе. В общаге спартанский быт продолжался. В «доме Фаворского» жили по Домострою и сорокалетние мужики тряслись, как нашкодившие малолетки при появлении главного профессора.
В семье прокурора царили свобода, равенство и братство!
За столом сидели разодетые в пух и прах «Фрау» Эстер и «Херр» Григор Наглер, родители Рут.
Спасаясь от смертельной волны фашизма, венские евреи Наглеры нашли убежище в сталинской Москве. Их хорошо приняли. Георг Наглер получил пост главного счетовода в Госбанке и чудом избежал все чистки троцкистско-фашистских шпионов и безродных космополитов. Эстер вела уроки музыки в спецшколе партийной знати. Смешливая и шаловливая Рут закончила юридический факультет и всю войну вещала по-немецки на радио «Дойчляндфрай». Там она сошлась с молодым стажером МВД Сережей Мальцем, пареньком из белорусской глуши. После войны, в освобожденной Вене у них родился сын Витя. После длительной заграничной командировки молодая чета получила хорошую квартиру на Ленинградском проспекте. К ним присоединились тесть и теща.
Сервированный к празднику стол удивил меня невиданным, величественным видом.
Бог есть, был и будет!
«Сталин идет к нам!»
Подобной изысканной простоты и высокого вкуса я нигде раньше не видел. Белая, льняная скатерть с австрийскими вензелями, тройные канделябры, салфетки в серебряных кольцах, парные фарфоровые тарелки с именами приглашенных, хрустальная подставка для ножа, по три бокала мал мала меньше.
Сначала села Эстер, потом товарищ Наглер плюхнулся напротив, посадив по обе стороны женщин. Направо от тещи сел прокурор, налево посадили Коржавина. Стол замыкали Витя и я. Появилась прислуга в белом переднике с повязкой на голове. Говорила она по-немецки, и, как мне пояснила Рут, на языке XVIII столетия, бытующего у русских «фолксдойчей».
После четырех перемен и тостов старуха Эстер подняла народ и пересадила в гостиную половину к камину, где весело трещали сухие дрова. У камина мужчины пили коньяк и дымили сигарами. Все говорили по-немецки, кроме меня и Вити.
Эстер смутила меня вопросом — люблю ли я Дмитрия Шостаковича. Я нахально распустил кольца душистой сигары и ответил, что песни народного артиста Советского Союза «Бригада нас встретит работой» из фильма Фридриха Эймлера мы давно прошли, а сейчас изучаем более серьезные вещи, если вы знаете, «бибоп» в интерпретации Андрея Товмасяна.
От такого хамства седая красавица слегка улыбнулась, подсела к роялю и расправила ноты.
— Ну, а теперь Юлия сыграет нам опус Шостаковича в до минор.
За рояль села сонная девица с могучим корпусом, до этого гладившая кошку.
Мое музыкальное воспитание было отрывочным и ничтожным. На уровне отцовской балалайки и баяна Васи Шукшина. Классика меня раздражала, песенный фольклор настенного репродуктора выводил из себя. Я слышал от Никиты Хубова, что Шостакович много пишет, но не воспринимал его ни ухом, ни сердцем.
Бессловесная девица преобразилась. Эстер привычным жестом учителя поворачивала нотную тетрадку, с обожанием вглядываясь в одухотворенное лицо пианистки.
Широко открыв глаза, ее слушал Наум Коржавин.
Я не только отъедался в этой замечательной австрийской семье, пил коньяк и слушал опусы Шостаковича, но и работал, и ночевал. С Витей у меня сложились приятельские отношения. Правда, меня бесила его вкрадчивая, абсолютно профессиональная практика мастурбации под одеялом, очень продолжительная, с тяжкими вздохами и охами.
— Полюбите музыку, — поучала Эстер, отправляясь с мужем на музыкальный вечер в консерваторию. — Посмотрите Кремль, там такие архитектурные шедевры Фиораванти!
Широкая программа, но у меня нет времени!
В 1920-е годы Ленин изгнал дворян за границу и большевикам велел «учиться, учиться и учиться». В большие советские города хлынули местечковые подростки, веками не выходившие за пределы черты оседлости.
Занятно рассказал о себе писатель Лев Исаевич Славин. Он перебрался их Херсона в Москву, закончил «рабфак» и сочинил роман «Наследник», 1927. Его теща, знавшая зятя с детских лет, очень удивилась: «Лева написал роман? Наверняка списал у Максима Горького! В школе он всегда списывал у соседа!»
Местечковые евреи учились говорить и писать по-русски и в ударные сроки выдали образцы русской прозы, музыки, живописи, шахмат.
Художник Аминадав Моисеевич Каневский, один из лучших рисовальщиков советского времени, женился на москвичке с широкой спиной, великой мастерице печь блины и ватрушки. Их дети уже не знали, где расположен родной край отца, и составляли золотой слой столичной молодежи.
Бездомный сирота Федя Решетников женился на дочке академика Исаака Бродского и стал видным и оборотистым дельцом советской культуры.
Смешанные браки поощрялись высшим руководством страны, где шли такие же превращения.
Рут Малец свела меня с семейством Соломона Лубмана-Косого.
Семья Лубманов, Соломон Давидович, Нина Михайловна и их тучная дочка Юлька, бредившая музыкой и театром, сразу в меня вцепились, как тараканы в краюху хлеба. Обеды у Лубманов были гораздо интимнее приемов прокурора, но фаршированный карп в сметане был всегда превосходный. Какой голодный студент откажется от такого калорийного блюда.
Однако сделать решительный шаг и жениться на Юльке я не спешил.
Свободное копирование
