Лето 1943 года открылось ослепительными вспышками смертоносного огня. Каждую ночь в угрюмом небе гудели русские самолеты, и немецкие зенитки огрызались на самолеты, бомбившие город. Забитые обыватели тащились в погреба и там дремали при горящих фитилях, пережидая налеты.
Я любил спать под бомбами.
Я помню запах ячменного кофе и хруст подкованных сапог.
У нас квартировал немец, артиллерист Бруно.
Моя мать, вдова в тридцать три года, томилась по мужской ласке. Чернобровая и белозубая, могучая баба изнывала от распиравшей любви. Природа наделила ее щедрым телом и горячим сердцем.
Но кому дать, в кого вцепиться в оккупационной зоне?
Мать не давала каждому встречному и поперечному, брызгавшему спермой. Слюнявых и пьяных мудаков она не жалела. Да они и не приставали к могучей женщине, способной придушить одной коленкой. Мать была не красоткой из казино и давала по личному выбору.
Перед тем как завалиться в постель могучей портнихи, артиллерист Бруно честно клялся в любви, мешая польские и немецкие слова:
«Я вернусь, я буду с тобой, пани родная!» — звучало вполне убедительно. Как отказать такому речистому немцу?
Они крепко еблись по ночам. Весну и лето 43-го мать счастливо прожила с немцем Бруно.
«Это был чистый и сильный мужик, не то что наши хлюпики», — вспоминала мать на старости лет.
Интимную связь с квартирантом, осевшим в нашей пятистенке, мать не прятала ни от нас детей, ни от сестер, тоже не терявших времени зря.
Безумие войны и беспросветная нужда не убивали универсальный мистицизм человеческой любви.
На исходе лета 1943 года самолеты Красной Армии все чаще навещали наш город, сбрасывая бомбы на крыши домов. Избы поднимались на воздух, как коробка рассыпанных спичек.
Мать корпела над «Зингером». Брат Шура жил по чужим норам, гадил немцам и бесшумно скрывался от полиции.
Раз крупный осколок влетел к нам в окно и больно царапнул по моим ногам, сразу в трех местах, разорвав мякоть стопы и задев кость под коленкой. Домашние средства оказались негодными. Завернув истекающего кровью младенца в простыню, Бруно потащил меня в немецкий лазарет, где умелый врач остановил кровотечение, перевязал и сказал, что долго буду жить.
Мясо срослось как на собаке, но из костей еще долго сочилась дрянь. Я долго прыгал на одной ноге и прибавилась малярия. Температура зашла за сорок, но болезнь ушла. Я проснулся живым.
У каждой брянской семьи свое семейное ремесло. Моя жизнь начиналась с ниток, иголок и шитья. С пяти лет я мотал нитки в клубки, засыпая в работе.
Цивилизаторская деятельность отчаянных одиночек вроде моей матери и ее подруг оказалась никчемной на фоне наступающего Апокалипсиса. Поголовное пьянство брянской буржуазии, низкий нравственный уровень полиции и беспечность солдатни разрушили полезный почин.
Берлин приказал закрыть республику, как вульгарную лавочку, а бригаду добровольцев Каминского бросить в Европу, на разгром восставших поляков. Немцы, памятуя, что никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения, перед бегством выгребли дойных коров и город подожгли, как стог сена.
Свободное копирование
