… В лавочке мисс Бийч я мимолетно знакомлюсь с молодым человеком с челкой и слегка припудренными щеками — это Жорж Антейль. Он недавно еще жил в маленькой комнатке над лавочкой мисс Сильвии. И только что прогремел…
Где бы я ни оседал на время большее, чем месяц, я непременно находил такую книжную лавочку. Такую же заднюю комнатку. Такого же милого энтузиаста книг.
В Мексико-Сити это был грек Мизраки. Наклейки его магазина на многих книгах на моих книжных полках: на истории китайского театра, на биографии Агриппы Неттесгеймского, на исследовании о Парацельсе…
У него я знакомлюсь с Карлтоном Билсом — автором неплохой {291} книги «Mexican maze» и еще лучшей — о политическом аде на острове Куба во времена диктатуры («The crime of Cuba»).
Карлтон Билс — сын очень любопытной фигуры. Его мать — Керри Э. Нешион[i]. Она — одна из тех странных и неуравновешенных женщин, которым обязан своим появлением «сухой закон» в Америке. Это она (сохранились ее фотографии, неоднократно публиковавшиеся во многих изданиях) врывалась с молотком или топором в питейные заведения Бауэри и Бруклина, разбивая бутылки и зеркала, оконные стекла и бокалы во имя Господа, морали и чистоты нравов.
На своем имени она видела печать перста Божия — Керри Э. Нешион можно прочесть как «вознеси свою нацию» («Carry a nation»), и фанатичная старуха в очках, длинной вуали с молотком в руках исступленно выполняла то, что считала своей миссией.
Сын ее аккуратно автографирует свою книгу; друг за другом к нему подходят читатели, только что тут же купившие его «Mexican maze».
В глубине стоит довольный синьор Мизраки — очередь длинная, книга расходится хорошо…
В Голливуде таким местом книжного уюта был маленький магазин «Hollywood book store».
Он принадлежит другому милому и тихому человеку — Штаде.
Он как будто швейцарец из Венгрии или чех из Тироля.
Книги у него изысканные. И есть все запретные издания.
Именно от него я выношу дешевое долларовое переиздание книги Вандеркука «Black Majesty» о гаитянском короле Анри-Кристофе, столько лет увлекавшей меня своими постановочными возможностями[ii].
Мы хотели ставить этот фильм вместе с Полем Робсоном.
А тихий книжник Штаде, погруженный в тихую книжную жизнь среди пестрых переплетов книжных новинок, антиквариата и редких изданий, имеет позади довольно бурное прошлое.
Он сам пишет книгу.
{292} Герой книги — не более не менее, как сам Панчо Вилья.
И выясняется, что тихий Штаде — в прошлом сам участник легендарных и фантастических походов этого «Hombre malo» — «человека зла», как восторженно называют его поклонники-мексиканцы.
Когда-то с его отрядами шагал по Мексике и Джон Рид.
Следовал за ним и Амброз Бирс.
Фигура журналиста в картине «Viva Villa!» объединила обоих совершенно так же, как, наперекор разуму, образ экранного Вильи объединил две совершенно несводимые подлинные исторические фигуры: исторического Панчо и исторического Эмилиано Сапату.
Первый — генерал, путчист, авантюрист.
Второй — вождь батрацкого восстания, герой и мученик.
Положительная часть раблезианского чудовища, созданного на экране Уоллесом Бири, списана с биографии Сапаты. Остальное — с «Омбре мало» — Панчо Вильи.
В зените успеха мексиканской революции Вилья и Сапата, взяв штурмом с двух сторон Мексико-Сити, на короткое время объединились.
Дальше следует неминуемый раскол и предательское убийство Сапаты группой реакционного офицерства и прочие зигзаги в судьбе освободительного движения Мексики.
Есть даже фотография, где оба вождя восседают рядом в золоченых креслах в «Паласио насиональ» — «Зимнем дворце» мексиканской столицы.
Панчо — в регулярной военной форме. Сапата — в типично партизанской: необъятной соломенной шляпе, обвитый пулеметными лентами.
Этого факта, конечно, недостаточно, чтобы совершенно противоестественно слить обоих в одну собирательную фигуру!
В образе журналиста, вобравшего в себя воспоминания о Джоне Риде и Амброзе Бирсе, — другая неувязка.
Джонни остается жив и переживает Панчо. Такова была судьба Джона Рида.
Очень хороша вымышленная сцена смерти подстреленного Панчо около мясной лавки. Джонни импровизирует перед умирающим некролог, поэтизирующий его смерть как героическую гибель.
На деле было несколько иначе.
О жестокостях Панчо для своей газеты писал Бирс.
{293} Корреспонденция попала в руки Панчо.
Корреспонденция не дошла по назначению.
А Бирс… навсегда пропадает из поля зрения своих читателей.
Существует мнение, что кости Бирса где-то отмечают собой след походов Панчо Вильи.
Я очень люблю Бирса и Рошфора.
«Фонарь» Рошфора (первые двадцать номеров его) был первой книгой, которую я разыскал по подвалам букинистов в Париже. На знаменитых «ке» (quais) — набережных Сены.
(«Бросайте все. Приезжайте на месяц в Париж. Сейчас весна.
Будем рыться в книгах вдоль Сены…» — еще много лет спустя писал мне из Италии другой фанатик книги и букинистов, Гордон Крэг).
Второй книгой было классическое и ныне весьма редкое исследование Pйricaud о театре «Фюнамбюль» и несравненном Дебюро[iii].
Мне иногда везет на книги! И надо сказать, что денег мне хватило ровно-ровно на эти две книги!
Я никогда не думал, что их обоих, Рошфора и Бирса, могло что-то объединять!
А между тем… Впрочем, это столько же объединение, сколько и самое резкое противопоставление.
Объединяет заглавие — «Фонарь» («La Lanterne»).
Разъединяет то, что в разное время печатается под этим заголовком.
Реакция торжествует.
После разгрома Парижской коммуны Рошфор сослан.
Равно сметена с арены истории и из обстановки феерий Тюильрийского дворца императрица Евгения.
Но мстительной даме мало изгнания Рошфора, свершившегося не от ее руки.
Она рвется к делу мести приложить и свою державную ручку.
Королева Евгения — сама изгнанница из Франции — покупает заглавие «Фонарь».
Отныне «Фонарь», так беспощадно (и бесподобно) хлеставший ее и Наполеона-маленького, будет измываться над злополучной судьбой его создателя, редактора и единственного сотрудника — Анри де Рошфора.
Это злое дело она поручает одному из самых желчных молодых американских журналистов.
Затеи хватает на один номер…
{294} Фамилия журналиста — Амброз Бирс.
[i] Карлтон Билс был не родным, а крестным сыном Кэрри Э. Нэшион.
[ii] Замысел фильма «Черное величество» (о восстании негров на Гаити против французского владычества в конце XVIII в. и «трагедии перерождения вождя в деспота») родился летом 1930 г. в Голливуде, однако сама идея была отвергнута хозяевами «Парамаунта». Год спустя в Мексике Э. сделал ряд рисунков к этому замыслу, затем в Москве он не раз возвращался к нему — и на лекциях во ВГИКе, и в своих текстах. В одном из майских набросков к «Мемуарам», посвященных непоставленным фильмам, есть строка: «“Черный предтеча” (Анри-Кристоф) as forerunner Грозного».
[iii] Книга Луи Перико о великом миме Жане-Батисте Дебюро и его театре «Фюнамбюль» вышла в 1897 г. Э. еще в юности увлекся парижским бульварным театром XIX в., его репертуаром, его эстетикой и его корифеями, Дебюро и Фредериком Леметром, чьи портреты висели в его московской квартире — задолго до того, как они стали персонажами знаменитого фильма Марселя Карне и Жака Превера «Дети райка» (1945).
Свободное копирование
