Дома и на войне - 37

Глава XIII

ПОСЛЕ ШТУРМА

Так вот оно, штука-то какая! Значит, наша взяла, и поход наш кончен! -- с радостной, спокойной душой думаю я, и все с большим интересом всматриваюсь в эту, хотя и страшную, но удивительно интересную картину. Я вижу перед собой полнейший погром дикого народа, который многие годы наводил ужас на всю соседнюю Азию. Он бежит, побросав все и вся.

Пока я стоял и рассматривал, оглядываюсь -- и с досадой вижу, что всех тех, с кем я прибежал сюда, уже нет! Они ушли. Где их искать? В это время мимо меня бежит знакомый молоденький, хорошенький прапорщик Апшеронского полка. В левой руке его виднеется обнаженная сабля, в правой -- револьвер. В сопровождении толпы солдат стремился он, веселый, счастливый, весь раскрасневшийся, догнать текинцев. Фуражка его с красным околышем прострелена пулей, как раз над кокардой. Прапорщик, видимо, гордился таким наглядным доказательством отличия и нарочно так расправил фуражку, что дыра на ней виднелась издалека.

-- Г-н майор, пойдемте вместе! -- кричит он мне. Что же, думаю, оставаться тут одному, пожалуй, еще какой-нибудь текинец из-за угла застрелит. Лучше пойду с другими. Гайдаров, верно, к кургану побежал. И я спускаюсь со стены бегом, прыгаю через ямы, опрокинутые кибитки, чувалы[1] с пшеницей, просом, джугурой и, наконец, догоняю апшеронцев. Они идут цепью, точь-в-точь как на облаве зверя. По пути заглядывают в кибитки, в землянки. Переворачивают громадные мешки с разной провизией, хлебом, зерном и везде ищут живого существа.

В стороне, за большой, совершенно новенькой белой кибиткой, заметны фигуры двух солдат с синими околышами. Они спорят между собой из-за текинского мальчика, лет четырех. Один хочет заколоть ребенка, другой не дает, хватается за штык и кричит:

-- Брось, что малого трогать -- грех!

-- Чего их жалеть? Это отродье все передушить надо, мало что ли они наших загубили! -- восклицает солдат и замахивается штыком. Завидя нас, они оба скрываются между кибитками, а мальчишка уползает в какое-то отверстие в земле. Таких отверстий или нор я нашел потом множество по всей крепости. Под конец осады текинцы стали спасаться от наших бомбардировок в землянках, наподобие тех, какие роют кроты.

И вправо, и влево, повсюду видны солдаты. Все они разбрелись кучками, человека по три, по четыре, снуют из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, и роются в них, конечно, не без предосторожностей. Сначала лезет в землянку один, другие же остаются наверху и караулят, чтобы на них не напал врасплох неприятель. Пули изредка все еще продолжают посвистывать над покинутой крепостью.

Вон партия солдат, человек 5 -- 6, подходит к одной землянке. Она представляет собой как бы берлогу и помещается под землей, только круглое отверстие или вход в нее чернеет издали. Из землянки доносится чей-то плачь. Солдаты останавливаются, наклоняются, прислушиваются, толкуют между собой, просовывают в отверстие ружья и стреляют в темноту, на голос. Крики сначала замирают, но затем усиливаются. Солдаты хохочут, дают еще несколько выстрелов и, по-видимому, совершенно довольные, двигаются дальше.

Навстречу им, тихонько пробираясь между опрокинутыми кибитками, разоренными землянками, разбросанной домашней рухлядью и хламом, тянется длинная вереница кубанских казаков. У каждого из них в руках по ребенку, а у некоторых и по два. Малютки, в крошечных тюбетейках на головах, в страхе жмутся к своим суровым охранителям.

Не доходя до кургана шагов сто, вижу, сидят между кибитками несколько женщин в черных капюшонах. Они, точно обезумевшие, поглядывали по сторонам. Между ними были две-три хорошенькие, хотя сильно нарумяненные, остальные же старые и очень некрасивые. Это, вероятно, был остаток какого-нибудь гарема. Их в тот же день, вместе с другими женщинами, начальство выпроводило из крепости и отдало под особый присмотр.

Но вот мы добрались до того самого кургана, в который я столько раз всматривался в бинокль. Он имеет вид конуса, саженей десять вышины. Бока его все покрыты телами текинцев. Взбираюсь на вершину и подхожу к знаменитой пушке, из которой текинцы, несмотря на нашу ужаснейшую канонаду из семидесяти орудий, все-таки настойчиво продолжали стрелять до конца штурма. Пушка бронзовая, калибра так около 4-х фунтов, она поставлена на безобразнейший деревянный лафет.

С вершины кургана видно очень далеко. К востоку, в песках, точно громадный муравейник, рассыпалось все население Геок-Тепе. Они бегут, побросав не только что имущество, но и малых детей. А Скобелев не зевает: с дивизионом драгун и несколькими сотнями казаков он уже близехонько скачет по следам беглецов. Верст двенадцать преследуют их: колят, рубят и стреляют. Пощады нет никому. По песчаной желтой равнине сотни тел резко указывают дорогу, где бежал неприятель. Как на кургане, так и кругом его в крепости, куда ни взглянешь, повсюду виднеется множество различных трупов. Некоторые из них, очевидно, давно здесь лежат и уже предались гниению. Воздух так пропитался запахом разлагающихся тел и какой-то удушливой гарью, что с души воротило. Наших убитых я что-то еще не вижу. Впрочем, вон один лежит на самом скате кургана, покрытый каким-то куском полотна.

Я беру бинокль и осматриваю крепость. День немного разъяснился. За стенами Геок-Тепе, к югу, изредка виднеются невысокие деревья и глиняные калы.

Внутри крепости, у подошвы кургана, происходит что-то вроде торга. Толпы солдат стаскивают сюда разные разности. В их руках видны: ковры, мешки, одежда, посуда, оружие. Спускаюсь вниз. Здесь оказывается совершенная ярмарка. Вон идет солдат, фуражка с черным околышем. На одном плече у него ружье, а на другом -- превосходный текинский ковер. Согнувшись немного под тяжестью ковра, солдат предлагает его желающим купить.

-- Ваше благородие, не угодно ли? -- говорит он своему же офицеру.

-- Что ты хочешь за него? -- спрашивает молодой, красивый офицер, с только что пробивающимися усиками. Он подходит к солдату, несколько сконфуженно осматривает ковер и шупает доброту.

-- Пять монет, ваше благородие!

Офицер лезет за кошельком, достает пятирублевую бумажку и подает солдату. Тот, очень довольный, сбрасывает прелестный ковер прямо в песок, прячет деньги и, перекинув ружье с левого плеча на правое, идет за новой добычей.

Тут только я услыхал, что Скобелев отдал крепость на произвол своих солдат в продолжение трех дней. Покупателей-офицеров скопляется множество, а продавцов еще больше.

Другой солдат, артиллерист, нацепил на руку великолепную текинскую уздечку, украшенную серебром и сердоликом. Он толкается между товарищами и ищет покупателя. Казаки, один перед другим, пытаются купить ее. Но хозяин, видя, что вещь хороша, ломит, должно быть, слишком дорого. Казаки один за другим подходят к нему, ругаются и отходят прочь.

-- Что хочешь, эй, артиллерист? -- кричу я и машу ему.

-- Пятнадцать монет, ваше высокоблагородие!

-- Десять!

-- Пожалуйте.

Я подаю деньги и беру уздечку. Работа уздечки мастерская. Все ремни выложены мельчайшими фигурными украшениями и с таким вкусом, что залюбоваться можно.

И чего только нельзя было купить в этот день у кургана: и ковров, и одежд, и оружия, и сбруи и т.д.

Я накупил порядочно разных разностей. Сдаю все одному знакомому осетину, чтобы он отнес в мою юламейку, а сам снова взбираюсь на курган. Смотрю в бинокль и вижу: очень близко, между кибитками, стоит текинский конь-аргамак. Красавец, буланой масти, совсем оседланный: садись, да и трогай! Ну, думаю, уж его я не упущу. Надо взять. Хозяин, верно, убит, и если я коня не возьму, так другой кто захватит. Замечаю направление, спускаюсь с кургана, прохожу несколько кибиток и останавливаюсь.

Никаким пером невозможно описать, что тут мне представилось. Груды умерших и умирающих людей перемешались с животными и загораживали путь. Толпы женщин и детей взывали о помощи. Сердце мое сжалось при виде этого, и я, точно ошеломленный, поворачиваю назад, совершенно забыв о лошади.

Вдруг передо мной человек пять солдат вбегают в большую, прокоптелую кибитку, обмотанную какой-то шерстяной тесемкой, навстречу им выскакивает из кибитки громадного роста старый текинец, с небольшой седоватой бородой. За распахнувшимся желтым халатом виднелась грязная рубашка. С обнаженной шашкой в руке, старик так яростно набрасывается на солдат, что те разбегаются в стороны и некоторое время остаются в недоумении. Но вот один, должно быть, посмелее, кидается и тычет текинца в бок острым штыком, примкнутым к тяжелому ружью. На бледном лице старика мгновенно появляются ужас и страдание. Рот судорожно раскрывается и показывает ряд белых зубов. Старик как-то взвизгивает, лепечет что-то по-своему и все с той же яростью отмахивается шашкой. В эту минуту на него набрасываются остальные солдаты и вонзают штыки куда попало. Текинец, мертвый, опрокидывается на спину. Тяжелая, белая папаха катится с головы и ложится поблизости.

Эта картина, признаться, покоробила меня. Я с содроганием прохожу мимо бравого старика, который отстаивал свое родное гнездо, и снова иду к кургану. Здесь встречаю моего казака с лошадью. Сажусь и еду вдоль крепости в лагерь.

Посреди Геок-Тепе была небольшая площадка, образовавшаяся, вероятно, вследствие того, что отсюда, как с места, куда все чаще падали снаряды, все кибитки были снесены прочь, ближе к стенам. Здесь меня галопом обгоняет Скобелев вместе с Гродековым и конвоем осетин. Он останавливает коня и кричит мне:

-- Верещагин, вы назначаетесь комендантом этой крепости. Извольте взять ее в свое распоряжение и следить, чтобы не происходило никаких безобразий. -- Затем подталкивает шпорой коня и тем же галопом направляется дальше. Только что он скрылся из виду, как мне попадается киргиз, состоящий в конвое генерала. Он держит что-то на седле, под полой своего кафтана.

-- Это что у тебя? -- спрашиваю я.

-- Купи, майор, -- мямлит он.

Я рассматриваю. Это было что-то вроде нашего женского кокошника, только гораздо выше и шире. С наружной стороны он весь вышит различными шелками и разукрашен различными фигурными, серебряными, золотыми украшениями и монетами.

-- Сколько хочешь? -- спрашиваю его, весь взволновавшись от желания приобрести такую интересную вещь.

-- Тридцать монет, майор!

-- Полно врать, двадцати довольно!

Киргиз соглашается, я отдаю деньги и, совершенно счастливый, еду к себе в юламейку.

Между тем лагерь переносили на другое место к западной стороне крепости и разбили, так в полуверсте от стен. Когда я приехал в лагерь, то людей в нем нашел очень мало. Все они находились еще в крепости и рассматривали ее, хотя гулять по ней было небезопасно: там беспрестанно раздавались ружейные выстрелы. В некоторых землянках еще сидели вооруженные текинцы и отстреливались от наших солдат.