Теперь уже не сажали девочек с мальчиками за одну парту, и все сели, кто с кем хотел. А я не знала, куда сесть, и, не без вмешательства Марии Федоровны, села недалеко от доски за парту с девочкой, которая сидела одна. Ее звали Зоя Рунова, и у нее был брат-близнец, который учился в нашем же классе. Все равно я плохо видела, что написано на доске, и смотрела в тетрадку к Зойке или писала со слуха — приходилось изворачиваться, а об очках мне и слышать не хотелось, слишком я была чувствительна к тому, что думают обо мне окружающие. Над очкастыми смеялись, а мама сказала: «Если наденешь очки, потом их не снимешь».
Зойкин брат Вовка был озорник, хулиган, он сидел на парте впереди, оборачивался к нам, начинал драться с Зойкой, а один раз вывел из себя учительницу русского языка Марию Георгиевну. Она велела ему выйти из класса, а он не выходил. У нее сделалось совершенно красное, пунцовое лицо, она схватила обеими руками Вовкину руку и стала стаскивать его с парты, но он крепко держался за спинку парты другой рукой, упирался ногами и тормозил всем телом, и ей не удалось вытащить его.
Когда происходили сцены такого рода, я жалела жертву, кто бы ею ни был. Если жертвой был учитель, я раздваивалась: одна часть меня находила удовольствие, вместе с моими одноклассниками, в травле учителя, другая его жалела, и вторая была, пожалуй, больше первой. В книгах, которые я читала, описывалось преследование учеников учителями. Ученики справедливо этих учителей ненавидели и, когда могли, брали реванш. В школе мне приходилось наблюдать противоположное: ученики доводили учителей до исступления, и ничего им за это не было. Меня удивляло отсутствие жажды знаний у детей. Мне-то хотелось знать как можно больше, как будто я для того появилась на свет. Меня удивляла также малая способность, какой-то щит, поставленный на пути проникновения знаний, и я видела, когда им ставили хорошие отметки, что они выучили урок, не понимая его, что у них нет знаний. Бедной Марии Георгиевне, со скудными завитыми волосенками, с запавшими, маленькими, матово серыми глазками, с широкими, как будто от холода потрескавшимися губами (ее бросил муж, и у нее был ненормальный ребенок), я раз испортила педагогический процесс. Она попросила нас найти место в «Крестьянских детях», где говорится, что жизнь этих детей не так завидна, как описывалось до этого, ей хотелось постепенно подвести нас к выводу: «зато беспощадно едят его мошки», «зато ему рано знакомы труды», а я подняла руку и сразу прочитала: «И вырастет он, если богу угодно, а сгибнуть ничто не мешает ему», разрушив ее план.
Я скучала на уроках и много времени потеряла в школе, но школа полезна: она не дает зазнаться — кто-нибудь рисует, поет, решает задачи, прыгает и бегает лучше тебя.
Василий Кириллыч преподавал нам историю и Конституцию. И то и другое только что появилось. Был «создан», как тогда говорили, новый учебник истории СССР, и была создана новая Конституция[1] (обелиск с выгравированной старой конституцией, вокруг которого я бегала весной, когда на бульваре было грязно, вскоре убрали). Василий Кириллыч был совсем не старый, но малоподвижный. Я знала от Марии Федоровны, что у него глухонемой сын, и мне казалось, что Василий Кириллыч тоже глухонемой: так туго вылезали у него слова, и слушал он как будто тоже с усилием, и от натуги его лицо было красным. Он говорил: «Лев Толстой был граф» — и поднимал указательный палец вверх, «а Репин был сапожник», — он опускал палец вниз. Он был незлой.
Артемий Иванович (Артем Иваныч) Григорянц, завуч, еще не начал преподавать в нашем классе, а доброта его была мне уже известна. Его было особенно жалко, когда его выводили из себя, потому что он никого из нас не презирал и у него было больное сердце, от которого он рано умер. Он был маленького роста, бледно-смуглый, с темнотой под глазами, с черными, курчавыми, стоячими волосами; эти волосы и тонкий нос с горбинкой придавали ему гордый вид. Он носился по школе, влетал в мальчишескую уборную и там громко кричал — и, выгнав курильщиков, вылетал оттуда сам.
Мне тайно нравился (хотя я его боялась, как всех дерущихся мальчишек) первый хулиган в нашем классе, по фамилии Альтенталер. «Директор? Где он? — говорил он. — Пусть придет, я ему стекла на морде разобью». Он пил чернила и жевал промокашки. Он был противоположен моему вкусу: блондин с серыми глазами, узким лицом и узкой головой. Мне только не нравилось его непоэтичное имя: его звали Родя — Родион? Когда же я узнала, что его полное имя Роберт, мое сердце совсем растаяло, чему способствовали «Дети капитана Гранта». Этот мальчик скоро исчез из школы, а я этого уже не заметила.
Свободное копирование
