Кажется, по инициативе Нины Ивановны в классе распространялись билеты в Московский театр для детей рядом с Большим театром. Я посмотрела там «Сказку о рыбаке и рыбке» и «Золотой ключик»[1]. «Сказка о рыбаке и рыбке», возможно, была оперой. На занавесе были изображены рыбы разной формы и цвета, а золотая рыбка была представлена массивной женщиной с толстыми бедрами, упиравшимися в подмышки, и в оранжево-желтом платье до пола. Она стояла неподвижно с правой стороны сцены и пела. Если бы она пленила меня красотой, я бы, может быть, сумела поверить, что она золотая рыбка. Это зрелище никак не соответствовало картинам, появлявшимся в моем воображении от сказки Пушкина, и Марии Федоровне оно тоже не понравилось.
Я смотрела «Золотой ключик» сбоку и сверху — такое у меня было место. Оттуда хорошо смотрелась сцена, где персонажи сидели на огромных листьях кувшинок с загнутыми вверх, как у сковородок, краями. Актеры казались маленькими в своих кукольных костюмах, и Пьеро был прелестен, а когда они переходили, перескакивали с листка на листок, раздавалась музыка, тонкая и стеклянная. Я автоматически поддалась восторгам финала, в котором все обретали счастье. Но я была против «Золотого ключика», потому что читала «Приключения Пиноккио»[2]. У меня не было этой книжки, мне ее давали читать соседи по площадке Городецкие. В «Золотом ключике» (его тогда необычайно восхваляли и рекламировали) был не нежный юмор «Пиноккио», а та же нарочитая грубость, что и в «Что такое хорошо…» Маяковского, и я бы сказала, что меня возмущало, — но не была ли я слишком мала для этого? — что Алексей Толстой испортил чужую книгу.
Я думаю теперь, что мне не нужен был театр для детей. Иногда взрослые, играя с детьми, приседают, чтобы казаться одного роста с ребенком. Нечто подобное происходило, по моему мнению, и в театре для детей, и от этого страдала серьезность жизни.
Когда Мария Федоровна спросила меня, понравился ли мне спектакль, я, думая, что ей он не понравился, как все советское, ответила, что нет. Она недовольно приняла это, сказала, что спектакль изящен. Замечала ли Мария Федоровна мою неискренность? Об этом она не говорила никогда. В спорах, кроме политических, я соглашалась с ней и старалась предварить ее мнение. Не то чтобы я боялась ее, но ее мнение было всегда категоричным, и я чувствовала себя оставленной ею, если была с ней не согласна.
В ту зиму начались мои чудачества. Хотя они исходили из преувеличенно рациональных идей, чудачества были совершенно донкихотские. Я этим хочу сказать, что в основе их лежала слепая и наивная вера в печатное слово. У меня не было безумия Рыцаря печального образа: как все дети, читая, я представляла себя на месте персонажей, но понимала, что это игра. Дитя своего времени, я верила в науку, а практическая наука для меня была в учебниках, брошюрах, а позже в научно-популярных книгах для взрослых, в которых я не все понимала. В книге «Человек» я вычитала, что у современного человека голень и бедро равны по длине (я не понимала, что это средняя величина), и я этому верила вопреки очевидности. Прочитав где-то, что ребенок моего возраста должен спать намного больше, чем я обычно спала, — я никогда не была соней — я стала хитрить, чтобы раньше укладываться спать, и даже обманывала (!) как-то Марию Федоровну и ложилась спать все раньше и раньше, хотя спать совсем не хотелось, и однажды стала готовиться ко сну, когда не было еще семи часов, но тут мои хитрости были раскрыты.
Свободное копирование
