Месяц в Тобольске - 8

Приходя по утрам ко мне, турецкий капитан (так его звали все в остроге, и я не узнал его имени) поздравлял меня не только с понедельником, но и со вторником и со средой и т. д. Принимаясь обыкновенно за свои жалобы, он имел всегда ввиду попросить у меня или табаку, или чаю, или сахару. Он старался подвести разговор к своей просьбе исподволь, но после двух-трех визитов его я уже старался предупреждать его просьбы и избавлять себя от его долгих дипломатических рассказов. Эти рассказы, в которых можно было понять из десяти одно слово, способны были вывести всякого из терпения. Он не только каждую фразу повторял раза по два, но каждый факт принимался пересказывать в другой раз, едва успевши кончить. Я думал, не облегчит ли его, если он будет говорить мне по-сербски, а я буду отвечать ему по-русски. Но я не рад был, что предложил ему это. Он действительно начал говорить на своем языке; но каждое слово переводил на русский, а иногда и на турецкий, и сколько ни толковал я ему, что по-сербски понимаю его лучше, чем по-русски, ничто не помогало.

Турецкий капитан был едва ли не самый смирный из всех жильцов нашего коридора, по крайней мере он менее всего доставлял работы прислуге; обтирался всегда мокрой тряпкой, служившей ему вместо полотенца, а не умывался, чай заваривал (когда было у самого) из чужого самовара, остатки обеда сам разогревал у железной печки себе к ужину и, надо признаться, не раз производил несносный чад по коридору, расплескав как-нибудь свои щи на раскаленное железо печки. Руки у него слегка дрожали.

Впрочем, ни на кого нельзя было пожаловаться из всего коридора>: все были полны того смирения, которое невольно сообщается манерам и голосу в таких стенах.> Один только попался строптивый арестант; но он при мне и трех дней не пробыл -- ушел с партией. Он был крайне недоволен фамильярным обращением с собою прислуги.

-- Ты забываешь, каналья, с кем ты говоришь?

-- Да чего тут помнить-то!

-- Как! ты еще смеешь, подлец, этакие мне грубости говорить! Кто ты такой? Бродяга какой-нибудь,-- человека, может, убил. А я дворянин. Понимаешь ли ты, подлая твоя воровская рожа,-- дворянин!

-- Здесь, сударь, все равны.

-- Все равны! Никогда я с тобою не буду равен, подлец. Вздумал себя равнять с благородным человеком! Тебя только бить, мерзавца, а не то что разговаривать с тобой.

-- Вы с руками-то подальше! подальше! Я ведь и сдачи дам.

-- Что такое? в чем дело? -- раздается голос Константина Иваныча.

-- Да вот-с они обиделись, что я им сказал: сударь, а не ваше благородие.

-- Опять вы шуметь! Я вам найду место, где нельзя вам будет шуметь. Что вы в самом деле расходились? И еще на весь коридор крик подымаете! Есть здесь почище вас, да не кричат! Я вам говорю -- найду я вам место, найду!

Смотритель дворянина угомоняет; но Константин Иваныч не оставляет без должного наставления и Василья Непомнящего:

-- А ты что горло дерешь? а! Где нахлестался, анафема?

-- Маковой росинки не было...

-- Молчать! Знаю я вас, анафем!

Но я ведь начал было рассказывать, как проходил у меня день обыкновенно, а уж это исключительный случай.

Пока Крупский не отправлялся в дальнейший путь, мы заказывали себе обед вместе здешней кухарке -- щи, лапшу или суп и жареный кусок баранины или телятины с картофелем. К этому у меня находилась всегда еще какая-нибудь прибавка. Потом мы заказывали себе иногда кашу и посылали к воротам за топленым молоком; торговки не отходили от них весь день.

Кухарка питала большое сочувствие к Крупскому, приходила иногда к нему вечером посидеть и называла его "милый человек". Ей было лет пятьдесят, и она любила выпить. Крупский угощал ее только чаем. На меня она почему-то смотрела как на человека более гордого, пока я ей не поднес, придя в нумер Крупского, стакана водки. Это ее примирило со мной, и она тут же стала называть и меня "милым человеком". Ее, как она говорила, смущало во мне и то, что я -- как все у них в остроге рассказывают -- несметный богач, в каком вон возке приехал, да и дальше не с партией пойду,-- и еще то, что я должен быть очень "строгий" человек, потому что хотел царя убить.

-- А это вы откуда узнали?

-- Да все рассказывают.

Я полюбопытствовал узнать, она-то кто такая.

-- Ах, милый человек! -- принялась она рассказывать,-- не тем бы мне теперь быть, чем я есть. С первым-то мужем мы хорошо жили. Он был строгого такого нрава человек. Вот ты сам посуди! малым еще мальчиком был, так застал раз мать с любовником... И так ему это запретило, запретило -- выдержать не мог и бежал. Ну, а я, грешница, хоть и за вторым мужем теперь... Я ведь, милый человек, как вдовела-то, четыре года с офицером жила... Теперь уж где до офицеров-то. А грешница, что говорить!

За обед, изготовленный этою старой грешницей, мы садились обыкновенно в час или много что в два. Только в это время позволял себе заходить иногда ко мне наш косой надзиратель. Он был человек очень деликатный, не любил мешать не в пору своим присутствием и заходил-то не потому в обед, что его угостят вином или сигарой -- он ни того, ни другого не брал в рот. Он являлся ко мне обыкновенно за советами, как ему поступить со своим маленьким сыном (которого он раз приводил ко мне), оставить ли его кончать курс в уездном училище или теперь же перевести в гимназию, а потом, если он пойдет из гимназии в университет, то высвободится ли, наконец, из казачьего сословия, и т. д. Ему очень желалось, чтобы сын его был доктором. Сам он был простой казак и жил только тем, что получал в остроге жалования, на водку от "дворян" да за стирку белья, которое брала его жена.

В течение месяца, который довелось мне пробыть в Тобольске, я, как уж сказал, несколько раз обедал вне тюрьмы. Это случалось раз около десяти. Обыкновенно за мною заезжал тот, кто меня пригласил, или полицеймейстер, и <я> отправлялся с ними. Вечером возвращался я, как случится, или с кем-нибудь, или один. Обыкновенно я приезжал обратно в острог пораньше, часам к семи, много что к половине осьмого, чтобы поспеть к поверке, хоть этой тонкости мог бы и не наблюдать.