В этот день у меня было еще больше посетителей, чем накануне; что бы ни привело их ко мне -- действительное ли сочувствие, или простое любопытство -- я был рад большей части этих посещений. В сочувствии некоторых я не могу сомневаться, и у меня, вероятно, сохранится навсегда теплое, благодарное чувство к этим лицам. Во все время моего пребывания в Тобольске я пользовался самым дружеским, почти родственным вниманием многих. Мне не давали ни скучать, ни чувствовать какое-нибудь лишение. Я был буквально засыпаем журналами, книгами; мне присылали со всех сторон всевозможные газеты в самый день получения почты; справлялись о моем деле и в приказе, и у губернатора, и во врачебной управе; предлагали мне отправлять письма. Каждое утро к чаю являлись превосходные сливки, разное печенье, к обеду жареные рябчики, всякие сласти, сыр, масло, наливки и т. п. Обо мне не забывали ни на один день. Я решительно не мог отказываться от этих "подаяний", потому что в большей части случаев не знал, кого и благодарить. Крупский был чрезвычайно удивлен этими знаками общего сочувствия ко мне и говорил, что ему воображалось, будто в Сибири все вроде нашего помощника смотрителя. Особенно поразило его то, что в этот день под вечер, когда мы сидели с ним в полумраке, к нам вошла дама, привезшая мне букет цветов вместо поздравления с Новым годом. Сибирский букет был не пышен: гвоздика, гераний, мирт и несколько полуразвернувшихся китайских роз, но он был, конечно, приятнее мне, чем в иное время и в ином месте самые красивые и дорогие цветы. Я суеверно сберег несколько листков и лепестков его как светлое предвестье, что, может быть, не весь этот год будет так темен для меня, как его начало. Цветы нашли меня в тюрьме; неужто любовь и дружба не найдут меня в ссылке.
Доступ ко мне был нетруден. Следовало, правда, иметь для этого записку от полицеймейстера; но полицеймейстер, круглый как шарик маленький человек самого не полицейского вида, едва ли кому отказывал. Захар Иванович был большой формалист и без билета никого не пропускал, если не проникался благоговейным страхом перед большим чином и высоким саном посетителя или если посетитель или посетительница не были членами попечительного тюремного комитета. Но дело и в других случаях обходилось без Захара Иваныча. Или вытребовался его помощник, который считал обязанностью "вистовать" мне, потому что мне "вистуют такие лица", или, наконец, делалось еще проще. Ко мне ходили три студента Казанского университета, здешние, удаленные частью по последним беспорядкам, частью по истории о панихиде за Антона Петрова {Убит при усмирении крестьянского бунта в Казанской губернии.}и убитых с ним вместе мучеников. Один из этих студентов обыкновенно на спрос дежурного ефрейтора у ворот, есть ли у него билет для пропуска, вытаскивал из кармана какую-нибудь случившуюся тут бумажку, показывал ее не развертывая и командовал: "Отпирай!" И ворота перед ним отпирались. Раз на такой вопрос отвечал, что не только у него билет есть, но даже и особое предписание, и при этом вытащил из кармана целую пачку каких-то бумаг. После этого его уж и спрашивать перестали. Одно время, правда, вдруг начались особенные строгости в этом отношении -- кажется, потому, что ждали генерал-губернатора Западной Сибири. Часовые, обыкновенно расхаживавшие молча под нашими окнами, начали даже кричать по ночам: "Слушай!" Но это продолжалось, кажется, всего дня два. Получилось известие, что генерал-губернатор (он же был новый) отсрочил свой приезд, и строгости отменились, и "слушай!" умолкло.
Свободное копирование
