VI
У него горела свеча на письменном столе и топился камин. Этот кабинет, куда, как в лужу, стекаются эссенции доносов и шпионства, был уже мне знаком, но я его еще не описал. Довольно большая комната эта была тоже обставлена с одной стороны довольно красивыми шкафами. Почти посредине, задом к камину, письменный стол. На камине часы, канделябры. Несколько мягких кресел, кажется, и диванов. Вообще кабинет имел вид более домашний, чем официальный.
Шувалов остановился по одну сторону стола, я по другую. У него лицо как-то странно подергивало.
-- Вы не хотите сказать, господин Михайлов, той правды, которая нам очень хорошо известна,-- начал он.-- Когда вы были у меня, тогда я уже очень хорошо знал вашу виновность; а теперь все окончательно подтвердилось. Теперь вы заставляете меня действовать, как бы мне и не хотелось.
(Тут же мне пришлось узнать, что он не только либеральный, но и честный человек. Он уверял в этом, ударяя себя в грудь.)
Затем те же вопросы почти повторил мне и Шувалов, которые я слышал уже от Горянского.
Он все уверял меня, что я писал прокламацию к крепостным людям, и говорил, что я, несомненно, и подтверждается это сличением ее с моим почерком сколькими-то сенатскими секретарями.
Я стоял на своем и требовал, чтобы мне показали рукописи.
-- Хорошо-с, завтра вы их увидите,-- сказал Шувалов.-- Я не хочу брать у вас признания нахрапом.
А он верно к этому привык в полиции.
-- Вы привезли с собою не десять экземпляров печатанной прокламации, как говорите. Это что? Пустяки! Из-за этого вас бы нечего и преследовать. Вы привезли ее в большом количестве и распространяли со своими приятелями. У меня есть очень верные данные. Одному Костомарову вы предлагали для Москвы сто экземпляров. Ведь предлагали?
Я, конечно, отвечал, что нет.
-- Костомаров сам вам это сейчас подтвердит. Шувалов подошел к двери и спросил громко:
-- Что, привезли арестантов... из крепости?-- прибавил он, вероятно, для устрашения меня.
Я сильно сомневаюсь, сидел ли Костомаров в крепости.
Минуты через две (в кабинете было молчание; Шувалов закурил крошечную папироску, ни он, ни я не садились) вошел Костомаров. Я не вдруг бы узнал его в каком-то толстом пальто и обросшего большой бородой. Он мне улыбнулся; но у меня не нашлось в ответ улыбки.
Известное письмо лежало уже на столе у Шувалова. Он положил его перед Костомаровым и сказал, указывая на известные буквы:
-- Что это такое? "К молодому поколению"?
Костомаров молчал.
-- Господин Михайлов сознает, что это так.
-- Если он сознает,-- сказал Костомаров,-- то это действительно так.
-- Предлагал он вам сто экземпляров?
Тут я перебил его, чтобы (глупое заблуждение) дать знать Костомарову, чего ему держаться в своих показаниях.
-- Я не мог ему предлагать и не предлагал такое количество, потому что у меня самого было всего десять экземпляров. Но и их Костомаров у меня не видал. Он видел только один экземпляр.
-- Так ли это, Костомаров?
-- Так.
-- Ступайте! -- сказал ему Шувалов.
Я остался. Шувалов чрез минуту выглянул из кабинета и спросил:
-- Ушел?
Ему там отвечали.
-- Вы можете тоже теперь идти,-- обратился он ко мне.
Не успел я выйти из кабинета, как ко мне вынырнул откуда-то из мрака Путилин и сказал по секрету:
-- Попросите у графа, чтобы он возвратил письма госпоже Шелгуновой. Полковник давеча взял их к себе в карман. Их, пожалуй, представят при следствии.
От этих слов меня покоробило, но я промолчал.
Гусар с флюсом ждал уже меня, и мы отправились.
Свободное копирование
