И вот осенью того же 1897 года мы очутились в десятикомнатной квартире на третьем этаже дома Анрепа (Лиговка, 3). Напротив - большое здание евангелической больницы, где за окнами проплывали белые крахмальные чепцы лютеранских сестер милосердия, а в половине девятого утра раздавался звон церковного колокола. Из нашей квартиры был также виден Озерной переулок и поодаль - гимназия Я. С. Гуревича, куда поступили мои братья Александр и Дмитрий".
"Стало шумно и людно. Создавалась трудная обстановка для научных занятий",- сухо сообщает Тимашев.
"Шесть человек детей, гувернантка, учителя,- пишет моя мать.- Куклы, забытые девочками на столе профессора, шумные игры, а подчас и баталии мальчиков. Дядюшка переносил все это с ангельским терпением... Когда мы подросли, для нас дважды в год устраивались вечера. Спальни превращались в гостиные, большая гостиная очищалась от мебели, по стенам расставлялись взятые напрокат золоченые стулья, в кабинете дяди ставили столы для ужина родителей - в те годы молодые девушки ездили на вечера только в сопровождении старших... Собиралось до восьмидесяти человек, танцевали до трех утра. Дядя заранее узнавал о том, когда предполагается фестиваль, и скрывался на свою дачку в Финляндии, в Мецекюля (ныне Рощино). Скромный домик этот стоял на пригорке и был окружен сосновым лесом. Неподалеку дачи профессора Бехтерева, профессора Введенского, профессора Лебедева, а дальше, по Черной речке,- Леонида Андреева и семьи Лозинских. Меня, помнится, беспокоило, что все эти дачи носили громкие имена (профессор Лебедев, например, назвал свою виллу "Бориваль", а доктор Шапиров "Лауторанто"), и я все приставала к дяде, предлагая для его дачи звучное, казавшееся мне очень красивым название "Изобары", но дядя как-то отмалчивался... Купил он этот дом, чтобы иметь тихое убежище, но во время зимних и весенних каникул туда врывались мы, племянники, и убежище сразу переставало быть тихим... Но никогда не только слова упрека, но даже недовольного лица. Самое удивительное, однако, вот что... Лишь после кончины дядюшки нам стало известно, что он нанимал комнату на Малой Итальянской (ныне улица Жуковского) и с утра уходил туда, взяв книги. Мы-то были уверены, что он занимается в университете, и понятия не имели, что рабочий его кабинет тут же, рядом, недалеко от нашей квартиры..."
У Тимашева читаю: "На похоронах Воейкова к Ольге Александровне подошла какая-то старушка: "Куда отвезти вещи и книги Александра Ивановича?" "Какие книги?" - "Да ведь он много лет снимал у меня комнату и почти каждый день приходил туда заниматься".
Ни приказывать не умел этот человек, ни распоряжаться, ни тем более упрекать. Изъяснялся в форме полувопросительной, в наклонении условном... "Не находите ли вы, что ваша статья очень бы выиграла, если б к ней добавить некоторые мысли?" "Как бы вы отнеслись (спрашивал он подчиненного) к возникшей у меня мысли командировать вас на некоторое время туда-то?" К студенту, провалившемуся на экзамене, обращался как к ученому-коллеге: "Я хотел бы еще раз встретиться с вами, чтобы побеседовать на затронутые сегодня темы". Полагаю, что слова эти Александр Иванович произносил голосом смущенным, стыдясь неудачи студента больше, чем сам студент...
Подмосковной усадьбы Аннино-Знаменское не было уже давно: ее Александр Иванович продал, когда понадобились деньги на трехлетнее путешествие по двум Америкам, Северной и Южной, и по Азии. Продал, уехал. А в сарае остались лежать вещи, в продажу не входившие: старые портреты, серебряная посуда, столовое белье. "Так все и пропало,- говорит моя мать,- дядя уехал и забыл, а отец тоже был чем-то занят и тоже забыл..."
И это сыновья хозяйственного Ивана Федоровича!
Свободное копирование
