Димитрий Александрович Расовский, с которым мне пришлось довольно долго и близко сотрудничать во время моей работы в Институте имени Кондакова, впоследствии оказался для меня фигурой огорчительной. По своим качествам он был очень хороший человек: работоспособный, преданный делу, полный любопытства в своем подходе к историческим источникам, талантливый исследователь, поскольку я представлял себе объем его материала. Самой трудной чертой его было то, что он оказался не совсем искренним. Когда вы находитесь очень близко к такому человеку и должны с ним постоянно сотрудничать, то все время чувствовать его двойную природу крайне затруднительно. Начали мы с ним очень дружески, и, покуда я был студентом, он был чрезвычайно лоялен ко мне. Но позже, когда я стал доктором философии и действительным членом Института, выяснилось, что Димитрий Александрович не очень одобряет мои успехи в некоторых областях и по отношению ко мне занимает отрицательные позиции. У меня с ним было несколько столкновений личного характера, но долго это оставалось только между нами: он был очень хитер, а я не считал возможным мои личные проблемы делать достоянием гласности даже в пределах членов Семинария. Играло тут роль и то, что, хотя он считался хорошим ученым, старшие члены Семинария — Толль, а Беляев еще раньше — относились к нему без особенного энтузиазма. Признавая его ученые достижения, они довольно отрицательно оценивали его как человека. Что касается Калитинского, то Расовский определенно держался с ним подобострастно. Калитинский, по-моему, так и не понял сущности Расовского и поэтому оказывал ему большие кредиты. Ему покровительствовал также Георгий Александрович Острогорский, который играл большую роль в дальнейшей биографии Расовского. Княгиня Яшвиль всегда говорила (я много раз это слышал), какой он преданный человек, как хорошо работает, с каким достоинством держится. Факт, что он держался с подчеркнутым достоинством, выдавал его внутренние комплексы: он был редкостно некрасив, хотя у него было интеллигентное лицо, общий вид его напоминал вид ученого ослика: мне всегда это бросалось в глаза, и не только мне, а целому ряду людей. И это отзывалось, по-видимому, на отношении к нему женщин, которые очень его уважали, но не очень стремились сближаться с ним лирически. И в этом отношении возникали всевозможные трения. Все это в конечном счете ерунда, лично я тоже, вероятно, был виноват в том, что не очень шел ему навстречу, но надо сказать, что был удручен его двурушничеством. Однажды я даже ему сказал: “Я вижу вашу тактику, вы хотите, чтобы я ушел из Семинария Кондакова, я не уйду и вас предупреждаю, но если вы будете на этом настаивать, сделаю это предметом гласности”. Тогда он как-то сразу уходил вглубь, и интриги шли глубже, вообще он был интриган по природе. А в личной своей биографии он был не без героизма. Димитрий Александрович учился в каком-то кадетском корпусе в Москве, потом, когда все закрылось и стало невмоготу, он, рискуя Бог знает чем, прошел через Польшу и все границы (времена были еще аркадские и можно было пройти). Так он появился в Чехословакии, где тогда еще давали стипендии, и написал работу о Владимире Мономахе, в которой отстаивал нетрадиционную точку зрения, что Владимир Мономах отнюдь не был под властью религиозных влияний, а, наоборот, в своих сочинениях проводил весьма светские мотивы. Это точка зрения, которая теперь господствует, тогда была довольно новой и привлекла внимание Г. В. Вернадского, дав возможность Расовскому вступить в контакт с кругом Семинария Кондакова, где он оказался очень полезен, потому что работал не жалея времени. Он достиг своей цели, стал доктором, и весь вопрос для него теперь заключался в том, чтобы развивать дальше Семинарий. Это давало шанс и самому развиваться вместе с ним. На нас же он смотрел как на неизбежное зло. Позднее он был в полной оппозиции к Мельникову, а в отношении меня долго колебался, но в конце концов также перешел в оппозицию. Его трагическая смерть (он погиб в сороковом году) меня во многом с ним примирила…
Свободное копирование
