НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ
Воевал на Западном, затем на 1-м Белорусском фронтах в звании лейтенанта с января 1943 г. до конца войны, с перерывами на лечение в госпиталях (по случаям ранений и контузий), участвовал в форсировании Западного Буга, Вислы и Одера, во взятии ряда городов, в том числе Берлина, и выходом на берег Эльбы вечером 8 мая 1945 года. Получил шесть благодарностей от Верховного главнокомандующего, награжден медалями, орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени. В основном командовал взводом батальонных минометов в стрелковом полку. В первых числах июля 1944 года при штурме немецкой обороны, с выходом к Западному Бугу — на нашу Государственную границу, ранило начальника штаба стрелкового батальона; меня назначили на его место. К концу войны после очередной контузии и лечения в дивизионном госпитале я был командиром взвода химзащиты полка. В наши задачи входили постановка маскировочных дымовых завес во время боя и проверка возможности наличия у противника химических средств войны.
Всего в боях я получил два ранения и четыре контузии. Особо тяжелыми оказались одно ранение и две контузии. После тяжелого ранения на Западном фронте почти пять месяцев (август — декабрь 1943 г.) лежал в госпитале г. Казани. «Легкое» ранение получил в «близком» бою также на Западном фронте осколком от ручной гранаты в лоб.
Это было до тяжелого ранения. Мы наступали в сторону Ельни. Роты стрелкового батальона, который поддерживали минометным огнем, короткими перебежками по полю достигли леса и углубились в него. На опушке этого леса мы, как тогда говорили, «окопались», установили минометы и приготовились к бою. В это время вдруг противник перешел в мощную контратаку. Роты, обтекая нас, стали быстро отходить. Скоро справа и слева на опушке леса стали появляться солдаты противника. Мы, замешкав с минометами, оказались как бы в окружении: поле уже простреливалось, и по нему нам не отойти. Нас спасал винтовочный и пулеметный огонь отошедших и закрепившихся наших рот. Неподалеку оказалась наша разбитая машина, в кузове — ящик с ручными гранатами. Мы быстро их разобрали и приготовились к обороне. Вскоре перед нами появился противник.
Был близкий и жестокий бой. Одна граната немецкого образца с длинной деревянной ручкой, брошенная с близкого расстояния, застряла в ветках дерева почти надо мной. Я не успел нырнуть в мою узкую, только что отрытую щель. Граната рванула, мне показалось, что по каске ударили бревном. Когда ее снимал, почувствовал резкую боль во лбу. Гранатами и стрельбой из автоматов нам удалось на некоторое время отогнать врага. Из 54 человек минометной роты и нескольких оказавшихся при отступлении солдат стрелковой роты осталось нас всего лишь девять, в той или иной степени раненых, но еще ходящих. И мы, оставшиеся, решили вырваться из окружения. Разделили гранаты по две-три каждому, по команде кинули в сторону немцев, хотя они уже не были так активны, и, оставив минометы, бросились бежать в сторону нашей пехоты. Вскоре она пошла в наступление, и мы, кто мог, остаток дня посвятили похоронам наших погибших товарищей.
В полковой санчасти и на последующих этапах лечения установили, что осколок пробил каску и тремя кусочками впился в лобную кость; один, торчавший, удалили в полковом госпитале; второй, воткнувшийся во внутреннюю стенку лобной кости, наполовину разрушенный антителами, извлек умелый хирург лишь недавно, 49 лет спустя — в апреле 1992 года. Он часто меня беспокоил, особенно в ненастную погоду (над ним кожа вздувалась подобно фурункулу). Интересно, что одно время он надолго затихал, а к началу последнего десятилетия прошлого века он вдруг пробудился и пришлось его удалять. На этом месте теперь небольшая впадина, хорошо вписавшаяся в лобную морщину. Тогда меня спрашивали, а не связано ли «пробуждение» осколка с телесеансами Кашпировского. Это меня насторожило: ведь у меня в голове есть еще и третий! А что если он тоже пойдет, да не в ту сторону, не наружу, а внутрь, к головному мозгу! Но все обошлось благополучно: как полагают хирурги (на основании рентгеновских снимков и других показателей), третий осколочек слишком близок к мозговой оболочке и трогать его опасно. К тому же он меня не тревожит. За такое время он мог быть разрушен антителами, что частично произошло со вторым осколком, который мне показал хирург. А сеансы Кашпировского я, на всякий случай, смотреть перестал.
Это ранение я назвал легким, поскольку менее чем через неделю после первой операции был уже на передовой.
Надо сказать, что голове моей досталось, как говорят, «с лихвой». При одной из тяжелых контузий, очнувшись, пощупал ее — мне показалось, что она мягкая: пальцы вдавливаются как в спущенный футбольный мяч. Дивизионный врач сказал, что это связано с потерей чувствительности в пальцах рук от контузии головы и спины. Работа пальцев скоро восстановилась, но голова еще долго болела. Вторая тяжелая контузия головы и спины произошла во время атаки по заболоченному полю. Я находился в мелком окопчике, когда почти рядом со мной разорвался крупнокалиберный снаряд. Он глубоко вошел в мягкую землю, поэтому ни один осколок меня не задел, зато я пострадал от взрывной волны и падавших на меня крупных комков земли. Очнулся, когда мое подразделение уже ушло далеко вперед; подобрали меня санитары. От такой контузии у меня была повреждена перепонка левого уха и долго не действовала левая рука. До сих пор я туговат на левое ухо, и оно более чувствительно к простудам. Рука стала действовать через несколько недель после контузии, но еще долго (даже несколько лет после войны) в плохую погоду она отнималась или болела.
Однажды контузило близко к уху пролетевшей пулей, выпущенной противником из снайперской винтовки с очень близкого расстояния. Я стоял на перекладине полуразрушенного сарая и через небольшое отверстие, сделанное мною в соломенной крыше, корректировал минометный огонь моего подразделения. Я свалился с перекладины как мешок. К моему счастью, на полу лежало много соломы с крыши этого сарая. Зато при наступлении мы увидели «плоды» нашей «работы» — подбитый нами танк и несколько убитых, как мы их называли, «фрицев».
