К Маркишу нередко заходил живший неподалеку, Борис Пастернак. Он садился в кабинете Маркиша, смотрел, как тот говорит. Именно смотрел — потому что разговор Маркиша был неразрубаемо связан с движением, с жестом. Пастернак, как никто, понимал это. Он сидел и смотрел выпуклыми глазами, низко уронив на лоб клубок чуба. Потом говорил сам — немногословно, ожидая реакции Маркиша и ответа… Пастернак весь был — как собственное стихотворение, многогранное, горящее изнутри. Бытовые проблемы ничуть его не занимали. Переводческая работа еще не стала тогда его «поэтической службой», регулярно приносящей деньги для продолжения жизни. И жили Пастернаки трудно.
Однажды зимой мы с Маркишем возвращались откуда-то домой на трамвае. Мороз был лютый, в трамвайном вагоне невозможно было прикоснуться к металлическим частям — примерзала кожа. В голове вагона, сгорбившись и нахохлившись как птица, сидел какой-то человек в резиновом плаще. Он сидел совершенно неподвижно и приковывал внимание.
— Это ведь Пастернак, — сказал Маркиш, узнав человека в спину. Оставив меня на моем месте, Маркиш подошел к Пастернаку и о чем-то негромко заговорил с ним. Вернувшись ко мне, он сказал:
— Дай-ка мне все деньги, что у тебя есть с собой.
Вынув из кармана деньги, какие были у него, он присоединил их к моим и возвратился к Пастернаку. Передав ему деньги, он говорил с ним, пока не пришла Пастернаку пора сходить. Наша остановка была следующей — ближе к нашему подъезду.
В трамвае и идя к дому Маркиш молчал. Потом сказал:
— Великий поэт Пастернак — без хлеба…
За ужином в тот вечер Маркиш не проронил ни слова.
Осипа Мандельштама, также нашего соседа, Маркиш оценивал очень высоко как поэта — но дружбы между ними не было. Взаимная приязнь, может быть — и только…
Однажды утром, 13 мая 1934 года, к нам постучали. Был ранний час, я еще лежала в постели, и Маркиш сам открыл дверь. Минуту спустя он вошел в спальню — с резкими движениями, злой, бледный.
— Мандельштама забрали, — сказал Маркиш — Встань и спустись к Надежде Яковлевне, отнеси ей денег. Ей, наверно, теперь понадобятся…
На первый вопрос, приходящий в голову в такой ситуации: «За что?» мы — ни Маркиш, ни я — ответить, естественно, не могли, и это усугубляло нашу подавленность.
После дневной работы пошел к Надежде Яковлевне и Маркиш. Он как свидетельствует Анна Ахматова в своих «Воспоминаниях» — был единственным мужчиной-писателем, пришедшим к жене арестованного Осипа Мандельштама в первый день после ареста.
Тяжелая судьба выпала на долю венгра Матэ Залка, жившего двумя этажами ниже нас. Обаятельный, неизменно вежливый политэмигрант — Матэ Залка был приятным человеком, а с его женой Верой меня связывали дружеские отношения… В 36 году тревожная, погрустневшая вдруг Вера сказала мне, что Матэ уезжает в далекую, долгую командировку. Видно было, что Вера не хочет распространяться на эту тему, и я не стала расспрашивать ее.
Спустя малое время газеты стали писать о героических подвигах командира 12-й Интернациональной бригады генерала Лукача на фронтах Гражданской войны в Испании. Рассказывая о доблести Лукача, Вера вся так и светилась. А потом появилось сообщение о гибели генерала Лукача в бою. Мало кто знал тогда, что легендарный Лукач и Матэ Залка — одно и то же лицо. Я, во всяком случае, не знала. Мне и в голову это не могло придти — и как могла я объяснить слезы, проливаемые Верой над траурным объявлением?!.. Советское правительство после гибели Залка выдало Вере очень большую сумму денег, но кто такой генерал Лукач так почему-то и не объявило. И Вере строго-настрого запретили об этом говорить.
Свободное копирование
