Встречи здесь

В с т р е ч и   з д е с ь

 А потом и мы сами уехали. И тут тот же человек, кто нас в Москве книжками из-за рубежа снабжал, а теперь, после девяти лет отказа года два здесь маялся, Толя Одуло говорит:

 - А вы знаете, Гастев в Бостоне живет, я видел его на одном из собраний. И друг его, Есенин-Вольпин, где-то рядом с ним. Хотите, адрес узнаю?

 Мы удивились. Мы-то думали, что Гастев все еще в Европе, откуда он нам книжки прислал. Когда и почему он в Америку перебрался, мы раньше не слышали. Тем более, что в Бостоне. Сосед.

 Мы конечно хотели и адрес и телефон. И когда узнали, тут же и позвонили:

 - Валера! Я уже догадался, что вы здесь. У меня как раз газета в руках «Новое русское слово», и в ней твой рассказ. «Стучит стукач» называется.

 - Нет у меня такого рассказа, - упираюсь я.

 Я им в «НРСлово», правда, несколько месяцев назад действительно рассказ посылал, очень кушать хотелось, но он назывался «Стучат стукачи». Во множественном числе.

 - Действительно забавно. Грачи прилетели – это весна. Грач прилетел – совсем другое дело. Частное явление. Ловко они тебя обкорнали.

 Между прочим, как и многие другие люди, я очень люблю странные совпадения. Через пару лет я узнал, что не слишком близкий мой университетский товарищ прилетел по делам в Нью-Йорк и ему в гостиницу можно позвонить по такому-то телефону, а то ему самому позвонить – денег нет.

 Я позвонил, а он мне сразу:

 - Валер, я как раз только вчера прилетел, только первую русскоязычную газету купил, «Новое русское слово», а в ней твой рассказ, «Оркестр» называется.

 Так что о предстоящих крохотных гонорарах я узнавал то из Бостона, то из Нью-Йорка от еще прежних своих друзей. Я им звоню, а они держат газету с моим рассказом. Удивляющее совпадение.

 Поговорили мы с Гастевым по телефону и договорились приехать к нему в гости. В Бостон.

 Приехали мы к Гастеву. Улица широкая, бульвар, другим концом упирается в центр города. Дом снаружи выглядит хорошо, почти парадно. Внутри коридорная система. У Ю. А. прямо за входной дверью справа кухня, мимо нее проход в комнату. И из самой кухни в эту комнату окно для передачи еды, в самой кухне для стола места нет.

 Комната длинная, одна, внешняя стена с окном прямая, а другая несколько вогнута, отчего комната в глубине расширяется и раздваивается. Слева удобства, справа крохотная спальня.

 Пространство главной комнаты, включая стол, подоконники, густо во много слоев завалено бумагами. На глубину в полметра. Не скажешь, что грязно... Не грязно. Пола не видно. Мы сначала на цыпочках ходили по комнатам, не привыкли топтать бумагу, важнейший элемент культуры.

 После того, как поздоровались, пообнимались, стали искать место куда бы сесть, у нас с собой было, мы привезли, позаботились. Гастев из своего холодильника тоже какую-то снедь достал, стал на плите из общих продуктов дружеский обед готовить, увлекся, загорелся, лучился так свойственным ему обаянием. Он в это время крепкого не пил, временно завязал и сам сбегал пешком куда-то, купил себе бутылочку пива. Стали стол разгребать. На нем килограмм восемь бумаги было, тоже куда-то деть надо. Если на пол, то куда потом? Ведь мы там, на полу, спать договорились. Когда мы стол расчистили, там внизу оказалось несколько вилок, стаканов и тарелок, и еще что-то чему Гастев особенно обрадовался, уже неделю искал, найти не мог.

 Пока он еду готовил, мы у него спрашиваем:

 - А какая четвертая книга-то была? Ту, что изъяли? Я предполагаю, что ваша, та, что вы собирались об отце написать, об Алексее Капитоновиче. И тут, видимо, успели издать.

 - Не написал я эту книгу, даже и не начал еще, - насупился Гастев, - а что за книга была невозможно восстановить. Я тогда накупил штук сто или больше книг, для лучших друзей, кому в благодарность, а кому на добрую память, разложил на бандероли по три-четыре книги в каждой, адресами снабдил, но отправляли друзья.

 Так и осталась загадка.

 А когда уж за стол сели, Юрий Алексеевич набросился на нас:

 - Зачем вы уехали? Кому вы здесь нужны?

 В Вене в какой-то официальной инстанции в очередной раз документы у нас принимала полячка с неплохим русским языком. Узнав, что мы преподаватели университета, сказала:

 - Голодом умрете.

 Спасибо. Утешила.

 Мы ему:

 - Да Юрий Алексеевич, о чем вы? Не мы же первые. Уже чуть ли не два миллиона людей оттуда куда глаза глядят уехали. Вы поздно спохватились удерживать. И потом... Ну хорошо, вас лично насильно выперли... В том смысле, что, по-вашему, не хорошо это, а как раз плохо. Но вот же ваша жена с детишками добровольно уехали. Друг ваш, Есенин-Вольпин, сам уехал и в интервью сказал об этом: «В связи с предоставившейся возможностью».

 Иначе говоря, вырвался и рад, обратно не тянет.

 Что же вы нас порицаете?

 И как вы вообще это себе представляете?

 Ну застыдили вы нас, мы одумались и что, обратно поедем?

 У вас деньги на билеты займем?

 Нам больше не у кого. А как с возвращением гражданства?

 Ведь мы паспорта по устному требованию сдали и еще деньги за это заплатили. Теперь заявление писать, что потеряли?

 Да лучше бы вы, Ю. А., сказали просто: не трусьте, ребята, как-нибудь устроитесь.

 Однако он наших аргументов за людей не считал, продолжал укорять, взывать к чувству патриотизма. Сильно изменился.

 Не оправдываюсь, но для полноты картины добавлю, что и сам я был на взводе. Трудно далось само решение уехать. Да и поздновато, мне было под самые пятьдесят. Потеряли мы многое. Все. Язык – подлинную родину мою, друзей, вообще всякое дружественное общение, подмогу, специальность, нужность, сочувствие, работу...

 Иваси поют: «Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе».

 Вот и мы по себе узнали.

 Мы трудно пересекали границу. Вчетвером с двумя невзрослыми сыновьями. Без денег. Нас никто не ждал, у нас не было гаранта. Ни путной специальности – преподаватели, ни аборигенского языка, и возраст на исходе. Сидим на велфере, и он кончался. Мы в предистеричном состоянии. Кому приходилось – оценит. Никого не знаем, а тот, кого знаем и любим, попрекает тем, что оттуда уехали, сюда приехали.

 Изменился Гастев.

 Ругал тетку, которой платит за то, что она убирает в этом доме. У нее ключи. Она пришла, его не было, она открыла своим ключом и чуть не убрала. Он успел прийти и чуть ее не убил.

 Обхохочешься.

 Зачем-то ему понадобилось позвонить своему другу Алику, известному человеку. Ответов с той стороны мы не слышали, но разговор велся в какой-то странной, истеричной манере. Ю. А. разговаривал с другом, как капризная институтка. :

 - Почему ты до сих пор этого не сделал? Я же тебе говорил... Я же тебе объяснял... Сколько же раз еще можно... Почему ты никогда...

 Было неловко слушать. Это не было похоже на разговор старых друзей, скорее на представление, разыгрываемое специально для нас. Зачем? Мы и так любили нашего Гастева.

 Узнав, что никто из нас еще не водит машину, он обрадовался.

 - Вот и я не вожу, и Алик. И самое удивительное – Буковский не водит. Володя вполне здоровый человек, а прав нет и не собирается.

 У нас давно у всех права. Вообще, не водить в Америке, это как бы публично признаться в своем физическом несовершенстве. Зачем он это так выпячивал? Какой-то он был не такой.

 Сказал, что друзья выбили для него грант для продолжения научной работы. 15 тысяч долларов в год. «О-го-го-го!» - непроизвольно и почти завистливо сказал я.

 - Вы действительно считаете, что это хорошо? – никогда раньше Юрий Алексеевич не смотрел на меня столь подозрительно, так пристально выискивая в моих словах насмешку.

 Теперь-то у меня совсем другое отношение к цифрам долларов. Но тогда... У нас на всех четверых едва ли набиралось около 10 тысяч в год. А тут – 15 тыщщщ? На одного.

 Да, замечательно!

 Гастев показывал нам альбом, склеенный и подаренный друзьями на юбилей. Там на каждой странице всемирно великий математик с датами и цитатами, а на последней странице фотография самого Юрия Алексеевича.

 Очень приятно.

 - У меня спрашивают: как там Саша (Сан Саныч Зиновьев)? «Стареет», - отвечаю. Раньше мог по пятнадцать минут говорить о чем-нибудь постороннем, не о себе, а теперь выдерживает только пять.

 Я ему говорю:

 - А в одном из романов Сан Саныча один из главных персонажей – это ведь вы, Юрий Алексеевич? Похож.

 - Мне уже несколько человек это говорили. Я читал. Не знаю. Не уверен. Не думаю. У Саши много своих друзей, которые отсидели за политику. Но зато я точно знаю место у Саши, где точно обо мне, мое...

 Вот как это было. Уже его изо всех сил выпихивали, он был на взводе, не говорил, а отругивался, хаял и клял всех подряд, даже грозился, и тут я ему говорю:

 - А знаешь, Саша, я знаю способ тебя удержать.

 Он с ходу:

 - Да только силой – арестовать, расстрелять. Да никогда!

 А я ему говорю:

 - А вот вызовут тебя, - и пальцем на самый верх в небо тычу, - и предложат сразу членкора и директором академического института Логики и методологии науки...

 Тут он резко остановился, повернулся ко мне всем телом, помолчал и говорит:

 - Но, Юра, я надеюсь, ты человек порядочный и никому этой идеи не продашь?

 В очередном тупике нервного разговора без темы я сказал слово «лайсенс». Гастев тут же поправил мена, «права». А когда я ляпнул «экспириенс», он отчитал меня, чтобы я не смел говорить это уродливое слово, когда есть прекрасное русское слово «опыт». И это при моей жене и детях. Я озлился. Напомнил Гастеву про блюстителя исконной русской речи Александра Васильевича Шишкова с его «хорошилищем», «ристалищем», «гульбищем».

 Теперь, конечно, разговор так завертелся, что я через каждые десять слов заворчивал то «экспириенс», то «паркинг», то «лайсенс», то «менеджер», то «маркетинг». Оба мы изменились.

 Он спросил меня, чем я в научном смысле последнее время занимался. Я чуть ли не с гордостью сказал: полемикой. Гастев посмотрел на меня снисходительно. Едва ли не презрительно, и резюмировал:

 - Есть темы поважнее, поактуальнее, чем полемика твоя.

 - Ну да! – тут же взорвало меня. – Обоснование математики, например. Об этой теме даже профессиональные математики ничего не знают и не интересуются, это им только заниматься мешает, подшибает уверенность. А нормальным людям, в том числе и интеллигенции, это вовсе ни к чему.

 Да и вообще! Почему я, почему все, почему каждый должен заниматься чем-то полезным? Я рад, что получал свою доцентскую зарплату, не принося этой стране никакой пользы. А тем, что стремился повысить культуру мышления студентов и сделать людей порядочными, наносил ей – стране нагрянувшего хама – осознанный вред. И не отрекаюсь.

 Ум у Гастева остался тот же, но меньше стала заметна человеческая мудрость, понятливость, терпимость. Мысли наполнились ядом, превратились в жала, темы в темочки, обсуждения в осуждения. Какое-то нервное раскачивание маятника, весь суммарно разговор, в отличие от тех, которые мы вели в студенческие времена, оставлял тяжелое впечатление.

 Раньше Гастев дарил окружающим свою энергию, а тут как бы собирал долги.

 Гастев постелил нам всем какое-то одеяло на пол. Бумажные сугробы, заносы и торосы нависали над нашим тряпичным островком. Мы легли, а сам он разделся до трусов, стал в кухне за перегородкой и принялся разговаривать. Я ему несколько раз напоминал, что мои дети уже спят и Люся мучается, шел бы он спать, завтра поговорим, никто из нас пока не работает, спешить некуда, но он все говорил, соскучился, видимо. Изменился он сильно. Раньше он был профессором, по определению, по положению. И дружественным. А тут учитель, тутор. Ментор! Учит, тычет, поучает. В пору, видимо, вошел. В эмиграцию насильно отправили, тут он себя и почувствовал настоящим патриотом. Подлинным русским.

 Известно, что русские писатели, да и вообще интеллигенты, хлебом не корми, дай только попасти народ. Начиная от Толстого и Достоевского.

 Потом мы еще несколько раз перезванивались, но тоже с напряжением, он по-прежнему поучал:

 - Да кто вам сказал, Валерий... Да откуда вы это, Валерий, взяли...

 Я огрызался. Постепенно все смолкло.

 Еще через пару лет мне сказали, что Гастев умер.

 - Как? – ахнул я. – Не может быть...

 - Давно уже. Я пришлю тебе некролог из «НРСлова».

 Прислали. Это все.

 Теперь я только перезваниваюсь раз в месяц с женой Юрия Алексеевича – Галиной Анатольевной.

 Последние страницы рассказа о Гастеве получились желчные, мы уже утратили общий язык и отдалились за взаимной ненадобностью. Но разве в этом дело?

 У него же на радость всем такая светлая голова была... Куча талантов.

 Нет! Не то говорю. Просто. Не знаю как, но просто.

 Есть люди, которым дано... Отведено! Врете, что все одинаковые. И талант вовсе не подобен флюсу. Скорее солнцу: во все стороны, всем светит. Всех греет.

 Вот возьми Гастева. Уже, к сожалению, не возьмем. Поздно.

 А был он, пока был живым и щедрым, обаятельным, энергичным и многоидейным. Рад, что долгое время общался с ним, ума и света набирался, вообще был с ним знаком.

 Сердечное спасибо ему за все.