Женя Ермаков - 5

И еще одно отличие. Я говорю тем лучше, чем на душе покойней. Мне нужен душевный комфорт, тут-то я становлюсь златоустом. А Ермаков прямо наоборот. Когда мир, дружба, все любят каждого и он отвечает взаимностью. Женя в тень уходит, в угол забивается. Но рог боевой протрубит, и вот он – Ермаков, трибун, армейский капеллан.

 Беседуем мы о поэзии, а тут мимо его кореш деловой бежит:

 - Ну как, Женя, твое ничего? Все в ажуре?

 - Какой ажур? – в ответ спрашивает Ермаков, и, как мне показалось раздраженно, мы-то с ним мирно беседовали. За несколько лет знакомства так и не привык к его реакции, к моментальности его перехода от реальности жизни к реальности мистификации.

 - Какой к черту ажур? – во второй подряд раз уже чуть ли не заорал Женя. – Может, первый раз в жизни я в полном тупике. Не представляю, что теперь делать.

 Бежавший, торопившийся куда-то парень остановился. Но на лице его отнюдь не сочувствие. Недоверие! Недоверие плюс решимость не дать себя одурачить.

 - Ну Женя, соври опять. Расскажи что случилось.

 - Иди, иди, Серый, уж ты-то мне никак не можешь помочь.

 К этому времени у меня накопился достаточный опыт, я уже знал, что вступая на путь очередной мистификации, Ермаков, как опытный шахматист, ничего из вида не упускает, ничего не говорит просто так. Я, во-первых, предположил, что этот парень свою беспомощность воспринимает болезненно, во-вторых, сейчас будет ссылка на меня, зря что ли я тут стою.

 - Пусть тебе Валера подтвердит, что мы сейчас прямо из суда и что там было.

 Из суда? Ах, Господи, кто бы мог подумать, оказывается мы прямо из суда! Только этого мне не хватало, я и вообще врать не люблю, только вот разве для искусства. Но из суда...

 Парень мельком, с недоверием взглянул на меня. Я неопределенно повел плечом. С одной стороны, ничего не подтвердил, с другой – мой жест можно было истолковать в смысле, как можно сомневаться?

 Именно в этом смысле он и был истолкован.

 - Ну и что? В чем дело-то? Из какого суда? Из областного, что ли?

 - Ну да, из областного. Это уже третий суд. Уже был районный, был городской, и вот дошло до областного.

 - Уголовный что ли? Тебя судили? Или ты свидетель?

 - Да нет, гражданский. Дело о наследстве.

 - Ты что ли наследство получил? От кого? Суд-то зачем?

 - Ты в Судаке бывал? – спросил Женя.

 Ага, вычислил я, этот парень хорошо Судак знает, может быть сам оттуда, сейчас клюнет.

 - Ну да, я и сам оттуда, Судак-то я хорошо знаю.

 Уж тут, мол, меня не собьешь, уж в Судаке-то у меня все схвачено, там мне никакой Женя Ермаков не страшен. Парень уже стоял близко к нам и чемоданчик свой, чтобы не мешал, поставил к ногам. Чемоданчик этот вовсе не чеховское ружье, больше не выстрелит, то, что его на землю поставил, означает, что парень уже клюнул.

 - А я как раз Судак плохо знаю.

 Врет, врет Ермаков. Держи вруна. Я точно знаю, что в Судаке Женя часто бывает, а уж то, о чем он врет, едва ли не все именно там с ним и происходит.

 - Помнишь светофор у горсовета? Кажется, единственный в городе...

 - Нет, там еще есть...

 - Ну я ж говорю, что плохо Судак знаю. Короче. Если со стороны Феодосии этот светофор проезжать, вторая улица налево...

 Парень наморщился, как бы про себя вспоминая, пробормотал название улицы...

 - А там от угла третий дом по левой стороне. Помнишь?

 Сейчас подпихнет его память подробностью.

 - Желтенький такой, коричневатый, что ли, вокруг деревья, даже абрикосы, он на этой улице один такой.

 Парень напрягся и кажется с натугой, с насилием над светлой памятью что-то такое охристое припомнил. Ну не признаться же, что не так уж хорошо, не до таких подробностей он знает свой родной Судак.

 - Это дом моей двоюродной бабки, я был у нее всего пару раз. Марина Цветаева. Может слышал?

 Имя Марины Цветаевой только засветилось, мы доставали ее стихи, напечатанные с ошибками, переписанными от руки, и с этого времени и надолго она стала моим самым любимым поэтом. Это имя было произнесено специально для меня, чтобы я не потерялся. А парню оно ровно ничего не говорило.

 - Поэтесса. Она умерла и оставила завещание. Тому – дом, этому – сад, третьему – сберкнижка, еще кому-то – мебель, кому – книги, у бее богатая библиотека, жаль, что не мне. Каждой овце...

 - Ну... – уже с неким нетерпением спросил парень.

 - Эх, если бы! Эта старая дура, - я несколько пнул Ермакова, хоть и вранье, но даже мысленно не тронь Цветаеву; он обернулся, ласково улыбнулся и подмигнул мне, - написала в своем завещании, что четыре пятых этой машины она завещает мне, а оставшуюся часть какому-то еще хмырю из Елабуги.

 Мужик аж подпрыгнул.

 - Ну дура, правда дура, это ж документ.

 - Ну вот, - продолжал Женя уже несколько размякшим голосом.

 Парень был полностью на крючке, и можно было завершить историю как угодно, хоть на одной ножке запрыгать с криками: обманули дурака!

 - Уже три суда прошло. А этот мужик, бабкин родственник с противоположной стороны, я знать о нем не знал, тоже какой-то весь в нее придурок попался, требует выполнить завещание дословно. Я ему предлагал оценить машину и выплатить ему пятую часть – не хочет, я ему предлагаю ездить на ней одну пятую часть времени, даже не один день в неделю, а два...

 - Женя, ты что, обалдел? Не делай этого ни за что. Он же отгонит машину, ты его хрен потом найдешь, - не на шутку разволновался парень.

 - Да он сам не соглашается. Вот только отдай ему пятую часть, как написано. Я его прямо при судье спрашиваю: тебе пятую часть туши машины от хвоста резать? Или мотор вынуть?

 - Ну и что? Что суд-то решил?

 - Все три суда за меня, предлагают ему принять какой-нибудь из предложенных мной вариантов.

 - Женя, ты же меня знаешь (по результату вранья суда – досконально), у меня же вся семья юристы. (Женя знал, да и я по ходу догадался). Вот тебе телефон, мой батянь, а лучше дяде звони, Виктор Степаныч, тебе помогут, отцепишься ты от этого хмыря. Обещаю. Зуб даю. Я сам сейчас дяде позвоню. (Одухотворенный, озабоченный быстро уходит. Мы с Ермаковым смотрим друг на друга, хохочем. Занавес).

 Что еще добавить? Надеюсь, Женя сейчас беседует с Господом и тот с умилением и удовольствием слушает его враки.