К а ф а р
Вовсе не жаль. Писать я начал вскоре. Было так.
Я рассказывал ребятам как придумал слово «кафар». Я уже упоминал этот факт. В том числе и то, что не сам придумал его, а вычитал у писателя Финка в интересной книжке «Иностранный легион». Я просто предложил использовать это слово для обозначения тюремной, лагерной тоски, тоски заключенного. И пока я был в лагере, некоторые мои друзья это слово использовали к моей радости.
У Игоря Губрмана это явление названо «гон». А он сидел много позже. Правда, в бытовом лагере. Говорить о чувстве напрямую, пытаться переложить ее, эмоцию, на язык слов – занятие занимательное, но трудно реализуемое. С некоторым надрывом можно сказать, что вся мировая лирика – это и есть словесная проекция любви. Для меня кафар, то, что я называю этим словом, самое сильное чувство, которое я в жизни пережил. Неоднократно.
У Губермана это чувство только обозначается, называется, описывается внешне, что происходит с зэком, у которого начался гон, без попыток словесного отождествления.
Что я сейчас делаю?
Расстилаю соломку, заранее извиняюсь за неудачу...
Когда я впервые рассказал своим постоянным слушателям про кафар, Малинин (а может я запамятовал, на сей раз это был Владик) остановился (я даже место в городе Симферополе, где это событие произошло помню) и несколько пафосно сказал:
- Знаешь, Валерий (да, это был Владик! Именно он называл меня по имени, Паша – по фамилии), это стихи! Прямо в этом виде это уже стихи. Прекрасные стихи. Белые, без рифмы, но это безусловно поэзия. Ничего не меняй. Только запиши.
И я записал.
После этого я сто раз стих менял, даже один раз зарифмовал, два раза уже опубликовал. Любители легко заметят разницу между ранее опубликованным и тем, что я сейчас приведу. Долгое время для моих крымских друзей этот стих был опознавательным знаком меня, моим идентификатором. Меня принуждали читать этот стих перед слушателями во время коллективных публичных читок.
Я давно уже разлюбил «Кафар», но для правды повествования я просто вынужден его привести.
Итак:
КАФАР
Кафар – это тюремная тоска.
Гимн безнадежности.
Я – человек!
Не безымянный, не безликий – я человек!
Не пустота, не ничего. Не нечто.
Тем более не меньше, чем ничто.
Иль все же меньше?
Возьму любовь...
Нет, незачем... и ничего не стоит. Бессильна.
Вот ненависть... что действенней любви.
Опять ничто.
Бессилен. Я – человек.
Я – человек? Творец?
Я здесь – ау, за дверью.
Вот запою.
Не как Шаляпин, как Карузо, нет, не то...
Я запою как Бог! Поющий Бог.
И лучше Бога.
Пусто. Никто и не услышит.
Заперт, замурован.
Я, Человек. Творец.
Творю...
Но ничего вовне, ни эха за пределы этих стен.
Затворник я, а правильней – задверник.
Бессилен.
Бес – силен.
Чего нельзя сказать про эту дверь.
Вот ведь – дверь...
Срубили, обтесали, подогнали
и заперли, меня похоронили.
Тот, кто срубил, трудился хорошо,
а сделав дело, пошел к себе.
Домой.
Не оглянулся.
Зачем ему с той стороны двери?
А может быть он умер.
Так в жизни, не подумав, как мне здесь будет...
Вот я здесь...
Замкнулось дверью для меня пространство.
Да впрямь ли – человек? Тварь... ец.
Вот сделаю...
Чего никто не может.
Вот рас-с-с-стекусь на миллион молекул.
По полу, стенам, потолку... Везде.
Могу!
Но ни одна вовне, за дверь не просочится.
Со стен стекусь и, вновь собравшись,
встану человеком. Фокус.
Кто увидит?
Тогда, как человек, я встану на колени
И буду так молиться, как это только я могу.
Я буду их молить (и эту дверь...).
Я им скажу, что все прошло,
что пусть меня простят,
что больше я не буду,
что к маме, к маме я хочу.
И не хочу вот этого,
мне надоело,
я не могу...
Ну что я должен сделать?
Я
Человек!
Творец!
Эпиграф-определение сократился с четырех строк до двух. Но с многочисленными поправками это и было моим первым в жизни стихом.
Многие люди По, Гоголь панически боялись прижизненного захоронения. Боялись смертельного кафара. После похорон.
Это чувство несопоставимо сильнее любви.
Свободное копирование
