Паша Малинин - 3

 Возвращаюсь к тому, как я стал писать стихи, а для этого к портрету Паши Малинина.

 Не только он для меня, но и я для него был хорошим собеседником. Раз я только зайти успел, Паша призакрыл дверь своего отдела, плотно закрывать было нельзя, подозрительно, а так вроде работает, занят, если ничего нет серьезного, то лучше пройти мимо, и говорит мне:

 - Это замечательно здорово Родос, что ты зашел, исключительно вовремя. Я тут две бутылки вермута припас и взял в спортивном отделе секундомер. Ты же знаешь, я уже месяц или два ко всем на улице пристаю, предлагаю на бутылку поспорить, что я не отрываясь пузырь из горла за тридцать секунд выпью. Нет желающих. А я и сам не знаю. Знаю, что быстро, но не знаю за сколько. Надо проверить. Одну я сам выпью на время, ты и замеришь, и свидетель, тебе все поверят, а другую мы с тобой потом по-братски раздавим или на радостях, или от огорчения. Секундомером пользоваться умеешь?

 Он раскупорил бутылку и стал ее плавно раскручивать по часовой стрелке:

 - Я готов, давай старт.

 - Старт!

 Сказал и нажал кнопку. Без привычных звуков глотания, как в прорву. Девять секунд. Морали тут нет.

 Я многократно отводил его домой, когда он был до невменяемости пьян. Я и других отводил вовсе не потому, что сам не пьянел, еще как пьянел, стыдно вспоминать, просто пил не так много. Юру Леонидова и другого Юру – Москвитина, поэта-хулигана-боксера (надо было перечисление начинать со слова хулиган), я отводить не любил. Не потому, что далеко, а потому, что, выпив, они тяжелели и, прошу прощения у нежных, дерьмо из них начинало поступать из ушей. Пока доведешь, намучишься.

 А Паша сам большой, трезвым вполне тяжеловес, пьяным становился легким, как воздушный шарик.

 - Куда Родос ты меня ведешь? А, туда? Направо. Хорошо, пойдем направо.

 Потом он отрастил себе бороду.

 - Понимаешь Родос, иногда выбрасывают на ходу прямо из поезда. Не знаешь где ты. Деньги, если какие и были, перед выбросом из кармана эвакуаторы хреновы вынимают. Конфискуют. Жрать, пить хочется. Что делать? Как выжить? Ментам сдаваться? Добираешься до ближайшей редакции, предъявляешь корочки. Задание дайте и главное задаток. Покушать. Но если морда не бритая, опухшая, это резко понижает твои шансы. Народ в редакции все чаще проявляет бдительность матерно-партийную, в связи с чем ты остаешься и ни с чем, и голодный. В МГУ на факультете на этот случай знающие люди порекомендовали отрастить бороду. Это конечно не панацея, но иногда выручает.

 Как-то я приехал из Симферополя в Москву на поезде, на паровозе, как мы часто говорили, подхватил чемоданчик, глядь, а из паровоза (не из вагона, не из поезда) выходит Малинин:

 - Паша, ты откуда?

 - Из Симферополя. Как и ты. Дозволили ехать с машинистом, я им всю дорогу бесплатно байки рассказывал, аж голова кружится. Они бутербродом за это со мной поделились, но водки не налили, на работе не пьют. Плохая у них работа. Вредная. Нет рубля, Родос, освежиться?

 Еще Малинин здорово и часто дрался. В основном ногами.

 - Ты видел Родос, что происходит с человеком, которому ты удачно попал ногой в подбородок?

 Ну да, рекордсмен области в прыжках в высоту. Способ «волна». Как-то он гулял с Толей Бороздиным, тем самым, что с палочкой.

 - Не посчитай в очередной грех Бороздин, мне надо в эту подворотню. Тут мужик может немножко денег дать. Шанс невелик, но пропускать нельзя. Обожди меня пять минут.

 Пока Толя ждал, подкатилась к нему небольшая шобла мелких приблатненных пареньков, шпана. Бороздин был и сам не в меру забиячлив и задирист, но и других притягивал. В общем, окружили эти сявки мелкого нашего Толю и втирают ему по полной. А он над их головами зырит, кого-нибудь из своих высматривает. Никого. Эти явно приблудные, Бороздина не знают. Главный шкет корчит из себя крутого:

 - Да ты знаешь кто я такой? Я – Кальвадос. Нет, ты понял, я – Кальвадос.

 Ну короче, развел бакланье, как это у них принято. Сам так умею. Могу показать при личной встрече. Демагогия для малограмотных на самом примитивном уровне.

 - Кальвадос, Кальвадос...

 Яблочный коньяк такой, бренди дешевое.

 И так в несколько заходов, сам себя заводит и чуть уже в морду, в лицо к Толе не лезет. И никого своих нет. Стал Бороздин присматриваться как бы Кальвадоса этого палкой по голове удивить. Палка дареная ему, сам Билл из настоящего дуба фигурно и удобно для руки сделал. Но не понадобилось.

 Сзади подошел Малинин. А он в среднем на голову каждого шантропенка повыше, да и в уличной драке за кандидата в мастера легко бы сошел. Послушал, послушал он и, когда атаман опять себя Кальвадосом назвал, положил ему руку на плечо, повернул лицом к себе:

 - Слушай, ты Вермут! Шел бы ты домой баиньки, детское время вышло.

 Тот было рванулся носом в пуп упереться, но остальные поняли быстрее и оттащили главаря.

 Паша Малинин жил легкой, завидной жизнью, не так, как полагалось жить совку с плакатов, а жизнью романтических героев романов Хемингуэя. Пил, веселился, дрался, любил девушек, в промежутках писал рассказы и стихи. Читаю Довлатова, все там у него не только о нем самом, но и о Павле Малинине. Паша как бы и был Довлатовым, но только в нашем местном, крымском масштабе. Так ведь и сам Довлатов стал Довлатовым не в реальной жизни, а в литературе своей. Мало кто знал его по жизни. В реальной жизни он и сам был местным Малининым.

 Паша как будто не жил, а готовил себе завидную биографию всемирно знаменитого писателя. Не пришлось. Биография есть, а памятника нет.

 Постепенно, постепенно пить Малинин стал все чаще, все больше, если занимал, уже не отдавал, не было. На работу его больше не брали. Статейки печатали, гонораты платили, но разве на них проживешь. Не то что на водку, на вермут не хватало. Стал он опускаться. Деньги копейками на выпивку просто выпрашивал. Попрошайничал, клянчил, унижался как дешевка.

 Я знал Павла Малинина, я пишу о Малинине, когда он отнюдь дешевкой не был.

 Я этого не знал. Меня уже в Крыму не было, я учился в МГУ. Но едва ли помог бы. Другие не смогли удержать.

 Его задавила машина. Насмерть.

 Он шел по переходу, по зебре. К себе домой. Ничего уже не различал, на полном автопилоте, шел на красный свет. А на свой зеленый мчался по улице веселый грузовик, который и раскатал Пашу Малинина навсегда.

 Ужас!

 Однако я вернусь к нашим с ним ночным прогулкам. С Пашей, Владиком и двумя-тремя еще друзьями. И как-то Паша остановился и отпустил мне первый в моей жизни литературный комплимент:

 - Ты, Родос, ничего не записываешь? Нам рассказываешь, а сам для себя ничего на бумаге не пишешь?

 - Не-ет. А зачем?

 - Видишь ли, Родос, ты здорово рассказываешь. Это литература. В том смысле, что по классу это уже литература. Только устная, записывать надо. У тебя Родос, дар. Вот... ну... как тебе объяснить. Есть два типа писателей. Не графоманы, реальные писатели. Скажем, вот тротуар, и надо о нем написать. Так вот писатель одного типа напишет об этом поэму, емкие образы, живые ассоциации, оригинальные метафоры... Ну ты понимаешь. А другой писатель об этом тротуаре напишет всего два слова, но так, что какой-нибудь чукча или зулус, который никогда тротуара никогда не видел, сразу поймет, о чем речь идет. Так вот именно этот второй и есть настоящий писатель. И именно это у тебя, Родос, есть. Ты рассказываешь, я этих людей в жизни никогда не видел, а они у меня прямо из урны вылазят, из-за дерева выходят. Очень объемно и точно.

 Эта фраза Малинина о тротуаре надолго стала для меня отправной в понимании литературы. Пока я не преодолел ее. В этой фразе, как и во всем, что о литературе говорится, не только много правды, но и толика лжи. Если целишься сказать точно, надо попадать не просто в десятку, а в самый центр мишени, в самое яблочко. Любое отклонение, даже внутри той же зачетной десятки, отклонение от правды снижает общую оценку.

 Да! Это большая правда.

 Но ведь литература, вообще искусство, не наука – правда, истина не есть их главная цель. Важнее дать некий эмоциональный импульс, увлечь, зажечь читателя, пробудить в нем какие-то чувства, мысли. Если целиться в точность, любое малейшее отклонение от нее – ошибка, промах. Однако самый большой успех, достигаемый в литературе, вовсе не это, не новая истина, хотя и это неплохо, главное – оторопь, дрожь по коже, слезы на глазах, эмоциональный шок, взволнованность, потрясение.

 В девятку, зато врезается в память на всю жизнь.

 Я эту мысль, после того как я к ней пришел, у кого-то маститого еще читал, у кого-то, не могу вспомнить, но обиделся, огорчился. Не люблю, когда открытые мной истины до меня открыл кто-то другой. Ревную. По-моему, у этого классика мысль моя звучала так: в литературе неточная точность – большой ее грех. Но зато точная неточность – трудно достижимая вершина литературного мастерства.

 В гораздо более простой, но зато гениальной форме это есть и у Верлена:

  Всех лучше песни, где немножко

  И точность, точно под хмельком.

 Однако не забыть бы, Малинин при свидетелях похвалил меня!

 Я очень люблю похвалы. Скучаю по ним.

 Нет, не лесть. Грубая лесть, а я ее наслушался, просто оскорбительна, не хочется больше видеть обидчика. Даже тонкая лесть заставляет меня пойти помыть руки. У Булата Окуджавы есть слова:

  Давайте говорить друг другу комплименты,

  Ведь это все любви счастливые моменты!

 Для меня, так это не любви счастливые моменты, а простые, но необходимые витамины души. Нет похвал – авитаминоз души, упадок ее сил. У души выпадают зубы, она перестает улыбаться и радоваться.

 Похвале Малинина я был рад, но писать не начал.

 Жаль, что первая и последняя фразы противоречат друг другу...