Фёдоров (продолжение)

Ф е д о р о в

(продолжение)

 Предлагал нам Федоров познакомить с Олдриджем, никто не клюнул. Он опять:

 - Познакомился мол с отличным парнем, поэтом из Харькова, он Мандельштама не признает, сам говорит пишу никак не хуже его.

 Мы как раз только первые стихи Осипа Эмильевича Мандельштама друг от друга узнавали, иерархию русской поэзии Серебряного века пересматривали, а тут какой-то штымп провинциальный из Харькова.

 - Хотите познакомлю? Его Едик Лимонов зовут.

 Мы презрительно отказались. Нет, не жалею. Стихи его многие профессионалы хвалят, высоко ставят. Мне не нравятся. Может я и не прав, спецом по поэзии отнюдь себя не считаю, не вполне прав. Ну уж в любом случае бесконечно далеко до Мандельштама. В прозе я и сам секу – плохая проза, некачественная. Мне не нравится. Меня в этом смысле как-то Довлатов изумил. Он и сам-то гений, и о нем говорят как о человеке с почти безупречным вкусом (что это? Каковы критерии?). Писал о слете писателей здесь, в Америке, удивлялся тому, что Юз Алешковский набросился на Лимонова: «Какой ты русский? Ты цитрусский». «Чего им-то между собой ругаться, - вопрошал Довлатов в неточном цитировании. Оба чернушники, матерщинники. По-моему, провал вкуса Сергея Довлатова. Правда, этот пример и не единственный.

 Алешковский действительно матерщинник. Но тонкий, изящный, изощренный. Себя не повторяет, виртуоз, сюжеты тяжелые, а читать легко и смешно, трагично, многословно, но много психологии, тонко, блестяще, глубоко, изыскано. А рядом с ним Лимонов – прямое хамло. Называет половые органы их первичными грубыми именами, на заборе прочитал – это что? Литература? Забор! Натурализм, прямоговорение.

 Если бы он, Лимонов, был частным лицом, то и наплевать на него, не достоин упоминания. Но он же писатель. Русский писатель. Уже иные говорят – великий писатель. Он политик. Шут гороховый, пидор грязный, дешевка развязная, куда там Борису Моисееву, педерастия нараспашку.

 Ну а уж идеология...

 Начиная с названия национал-большевики. Но «национал» - понятно. Когда идей нет, а ситуация хреновая, пора взывать к патриотизму. Примеров было уже много. Умный ли Лимонов или дурак, но это он знает. Идея – мы лучше всех, все вокруг нам завидуют и мешают продемонстрировать наши прелести – вечная и попсовая. Пока все хорошо, попсовый (квасной) патриотизм не у дел. Ну чего кичиться, когда и так все хорошо. Другое дело, когда развал, беда, война. Вот тогда надо объединить, раз, и найти против кого, два (в смысле «два» могут быть варианты, но есть общий случай, всегда под рукой, ненавидимый всеми общий враг – евреи. Жиды проклятые. Это они, они во всем виноваты).

 Где бы я ни был, никогда бы не голосовал за партию с именем «национал». Партия дураков. Безыдейных дураков. Политический попс.

 Большевики. Это ведь самоназвание группы социал-демократов, победивших на внутрипартийных выборах. Кто на этих выборах не присутствовал, не голосовал, может уже только примыкать или не примыкать к большевикам, но большевиком сам не является. А с тех пор уже сто лет прошло, вымерли как мамонты все большевики. Называться большевиком? Попсня. Назовись национал-патрицием. Национал-плебей. Никто, не нарушая законов русского языка, не имеет права так называться. Правда, есть у этого слова еще один приносной смысл.
 Большевик – крутой революционер, в самом милом случае радикал. Радикальные националисты. Шовинисты. Фашисты. При этом, я полагаю, сам Лимонов вовсе не фашист и не дурак, ему только слава нужна, он для нее все на продажу. Дерьмо человек, пидор гнойный по жизни, но биографию себе заделал завидную, похлеще Хемингуэя.

 Вообще, это имя его здесь просто метка: вот такой Федоров, вот такие мы.

 Юра долго мучился гравером, потом добровольно переквалифицировался. Стал чеканить по металлу. Это только-только в моду входило. Из своей щели он ушел в довольно поместительную мастерскую. Пряжки, пояса, аграфы, украшения на кейсы, кожаные чемоданы. Федоров говорил, что чеканщик рядом с гравером – это вроде плотника рядом со столяром – работа гораздо более грубая, топорная.

 У Люси куртка поролоновая разодралась на предплечье, и он сделал медную заплатку, вроде тату, еще долго носила. И пару браслетов. Спасибо, конечно, но браслеты были неотличимо похожи друг на друга и...

 Короче, и тут у Федорова не пошло. Не мог он выйти за пределы примитивной симметрии, лепил выпуклости, линии, завитушки простые, как орнаменты у школьника младшего класса. Не смотрятся. Тем более как-то при мне зашел Билл, сказал Федорову:

 - Дай попробовать.

 Юрка дал. Билл сел в самый дальний темный уголок и стал молотком куда более красивые, ну прямо талантливые узоры выбивать. С первого раза. Не имея за спиной лет работы гравером. Кто ни зайдет, а в основном художники:

 - Это ты, Федоров? Ну прорвало тебя серьги, бусы, всякие женские украшения из самоцветных камней. И тут у него действительно пошло. Откуда только что взялось, он и сам почувствовал, через пару лет выставка, потом другая в Киеве, еще одна, вот и в Москве, приняли его в Союз художников, в отдел прикладников.

 Он теперь по два-три месяца в году пропадал, обычно на Урале, сам камни для своих поделок искал и находил. И теперь его рассказы были не о подводном нырянии, хотя он и этого не бросил, а о камнях. Урал, малахит, Алтай, Карадаг, сердолик. У кого, где, сколько, у кого какие. У него самого в мастерской стоял сундук. Может ларь. Два метра в длину, по метру в глубину и высоту, лежачий шкаф. А в нем доверху камней. Несколько тонн. И еще тонна по мастерской, даже на стульях.  

 Федоров сам загорелый, даже зимой, голова большая, коротко стриженая, лоб высокий, очки тяжелые, почти всегда, и когда сам говорит, и когда слушает, прихахатывает, говорит чуть в нос, без гнусавости, но с намеком на нее.

 - Всякий профессионализм – технология. Научился делать безошибочно, просто и быстро то, что со стороны непрофессионалу кажется чем-то, чему научиться нельзя или трудно, что стоит очень дорого, - ты молодец, профессионал. Деньги, почет. Вот смотри, нравится?

 Показывает мне кольца, еще без камней, пустые, с внутренней стороны гладкие, а с внешней резные, что ли витые, двухэтажные.

 - Как думаешь, долго я мучаюсь над таким?

 - Долго.

 - Сколько?

 - Час, два.

 - За полный рабочий день – четыре штуки. За сколько же я продавать их должен, чтобы пожрать? Смотри.

 Включает секундомер. Берет две проволочки, по метру каждая, зажимает их вместе в тиски, а другие концы машинкой, вроде той, что затачивает карандаши, закручивает в тугую косичку, засовывает в маленькие, но мощные валки, крутит, и с другой стороны выходит полуфабрикат заготовки для колец – резная стальная в косичку плетеная лента. Пятьдесят секунд.

 - Рублю, - рубит на куски, - паяю, - паяет, - украшаю...

 Несколько кусочков проволоки кладет на наковальню, направляет паяльник, и они в считанные секунды сворачиваются в маленькие шарики. Федоров укладывает эти шарики один за другим на только что скрученную заготовку для кольца и двумя движениями припаивает их. Ювелирная работа, хоть в музей. По виду неимоверно трудоемкая, а все вместе десять минут на десять колец.

 Еще интереснее сами камни.

 - Выбери любой.

 Грубые, неправильной формы булыжники разных размеров. По виду, по цвету одинаковые. Беру не самый тяжелый. Федоров тут же комментирует:

 - Копейчатая яшма. Одобряю выбор. Нравится?

 - Булыжник.

 Юрка берет камень двумя руками и циркулярной пилой за секунду распиливает его надвое, поворачивает ко мне обе половинки. Булыга и булыга, теперь гладкая. И тут Федоров... большим языком снизу доверху облизывает срез. Он делал это при мне десятки раз. Всегда изумительно. Наверное у него от этой процедуры и нутро такое же черное, как руки (Оооо! Так ведь он и умер от рака желудка. Не тогда ли, когда камни облизывал, заразился?). Зато камень, облизаный камень, начинает сиять, едва ли не светиться. То зеленые концентрические омуты, темнеющие или светлеющие к центру, то закручивающиеся сами в себя, розоватые или бирюзовые. Пещеры, гроты с прорытыми в них светящимися ходами... Чудеса.

 Давно уже умер Юра Федоров.

 Никогда он не был моим близким, лучшим другом, я так и не изжил в себе некоего недоброжелательного отношения к нему, чуть ли не презрения. Будто бы он не самосветящийся был человек, а живущий отраженным светом. Будто он крутился, как мотылек вокруг людей творящих, питаясь их энергией.

 А вот умер он – никого так не жалко, как его, никого из ушедших друзей так часто не вспоминаю как Юру. Память, добрая память, добрей, чем при жизни осталась. И еще несколько колец, которые он когда-то подарил Люсе, и она до сих пор носит их с удовольствием.